Легенды о призраках - [42]

Рафу устыдилась меня и отвернулась.

Мило обняла меня и открыла глаза:

– У всех других женщин имена как у первых леди, – прошептала она шероховатым со сна голосом. – Хиллари, Лаура, Пэт, Либби. Почему меня зовут Мило?

– Потому что предполагалось, что ты будешь мальчиком, – жестокосердно сказал я, поскольку должен был проявить жестокосердие. – Если бы ты родилась согласно желанию родителей, ты бы маршировала по улицам с красивым ружьем, стреляла направо и налево, пила виски и предавалась всякого рода развлечениям. И никто никогда тебя бы не бросил.

– О, – с пониманием произнесла Мило, как будто я все ей объяснил. И снова уснула.

Порождения желудка

Я уверен, такое случалось и раньше. Все мы в конечном счете порождения желудка. Когда я был маленьким и пятнистым, мать рассказывала мне, что первый баку был просто огромным, прозрачным, фиолетовым желудком – может быть, с участком пищевода, – который в ненастные дни парил над крышами и, спускаясь, накрывал сновидцев, словно одеяло, и всасывал в себя абсолютно все их сны. В те времена люди вообще не помнили снов, так искусен был баку в их поедании.

Тот баку был безупречен, но я таковым не являюсь. Я съел слишком много Мило; я был так наполнен ею, что моя икота превратилась в дельфинов, которые уплыли в ночь. Рафу в отвращении шелестела полотнищами – ее золото подернулось желчным желтым, так сильно она осуждала мое обжорство.

Я сделал это только для того, чтобы причинить тебе боль, моя шелковая возлюбленная, моя Рафу, моя сгинувшая красавица.

Пьяный, с дурной головой, тяжело переступая короткими лапами, я слонялся взад-вперед по скользким татами. Моя шкура казалась мне слишком толстой; я хотел снять ее и предстать голым перед Рафу, чтобы она полюбила меня так же, как и тех женщин, что были в ее жизни. Я заслужил это, не так ли? Я сбил деревянный подсвечник, ударился о низкий столик из красного дерева, поранил свой короткий тапирий хобот об угол Рафу – она со стуком упала на пол.

Меня вырвало на травяные маты, и я завалился на бок и уснул рядом с лужей собственной рвоты.

С неспешной фамильярностью мужа

На полу лежал мужчина. Он сформировался из моей рвоты. Я изверг из себя содержимое сна Мило, и оно теперь лежало на полу в белой форме, кое-где запачканной моим серебристым желудочным соком: слезы, мед потерянных без возврата дней, пот, ночное семя. Офицерская фуражка свалилась у него с головы; волосы были влажные и спутанные, как у новорожденного.

Он пошевелился; Рафу в ужасе сложила створки – насколько смогла тихо. Мужчина подполз к спящей Мило и прижался к ней, подстраиваясь под изгибы ее тела с неспешной фамильярностью мужа или часто наведывающегося баку. Он поцеловал ее в макушку, оставив у нее на шее серебристые потеки. Из глубокой тени я наблюдал, как он позвал ее по имени и она выкатилась из сна и повернулась к нему, – ее лицо распускается в улыбку, как я иногда распускаюсь в человека.

– Как ты здесь оказался? – удивилась она.

– Я скучал по тебе, – неразборчиво пробормотал он. Существо, еще минуту назад находившееся у меня в желудке, не сразу адаптировалось к человеческой речи. «Лжец», – подумал я.

– Мне было так одиноко, – вздохнула Мило. – Мне не нравится здесь. Мы можем поехать домой?

– Да, конечно. Завтра же. – Моряк ее не слушал. Он стягивал с нее смятую ночную сорочку, сероватые, застиранные трусики, доставал из хрустящих белоснежных брюк свой уд, истекающий серебристой слизью грез. Она тихо застонала – испуганная, еще полусонная. – Это так странно, – выдохнул он, неуклюже втолкнув себя в нее с грацией слона, упавшего на несчастливо подвернувшуюся антилопу. – Всего несколько мгновений назад я был в пустыне. Все вокруг пахло песком и нефтью. На катере были люди; они стреляли в нас, и вокруг них море было злым, сине-зеленым, фосфоресцирующим из-за водорослей и пролившегося топлива. Море мерцало, а лица людей были такими пустыми.

Мило начала беззвучно плакать. Ее тело выгибалось от его толчков.

– Мы стали стрелять в ответ – а что нам было делать? Я вытаскивал их трупы из светящейся воды. – Он хрипло рассмеялся, втыкаясь в нее все чаще, все чаще. – Это было так странно, прямо у меня в руках с них слезала кожа, словно одежда, а внутри ничего не было. Они были мягкими, как будто сделанными из пустоты, с пустотой внутри. Мы доставали из воды только окровавленную кожу, людей внутри нее не было.

– Не смейся, меня это пугает, – прошептала Мило. Моряк закрыл ей уши руками, как бы для того, чтобы заглушить звук его смеха, который по спирали забирался на вершину громкости и высоты тона. Потом у него изо рта и из ладоней пошла вода – вода вливалась в нее, морская соль очищала ее, ракушки и рыба, и песок, и кровь выплескивались из него прямо в ее уши, ее лоно, ее рот. Она отплевывалась и кашляла – он проталкивал сквозь нее море, и ее губы стали синими, как волны, волосы струились, как бурые водоросли, его пальцы оставляли на ее ребрах пурпурных актиний.

– Разве ты не рада, что я вернулся? Почему ты не поцелуешь меня? Неужели ты меня не любишь? – И он целовал ее снова и снова – мокрое, соленое чмоканье в темноте, аккомпанементом которому служил тихий плач Рафу, словно ненужная мебель, валявшейся в углу.