Легенды и сказы лесной стороны - [35]

И поплыл ко крутому берегу. Видел Хайрулла, как он достал из воды конец сети, как стал выбирать ее в челн. И с каждым перехватом руки в челн вместе с мокрой сетью падала рыба. Какой только тут не было! И лещ, и язь, и щука, и окунь. И ленивые озерные жильцы линь и карась. И все это трепыхалось, подскакивало в челне, сверкало под солнышком. Варнава доволен был.

— Рыбное озеро! Завтра под вечер опять в эту старицу брошу! — сказал он вернувшись. Выбрав рыбу, повесил сеть меж двух дубков для просушки, помог Хайрулле забраться в челн и поплыл протокой на Керженку. А Хайрулла долго еще оглядывался на старицу. Так приворожило его это красивое и сонное озеро. Вниз по реке плыть — играючи веслом махать. Теперь Хайрулла сидел лицом к рыбарю и глядел, как ловко он управляет челном. Огненная борода Варнавы уже серебрилась, да и лицом он поизнурился, но говорить не уставал. Бывало и на Волге так, когда от Печерской обители тони оберегал. Как пошлет судьба к его ночному костру путника какого, всю ночь проговорит, только слушай.

— Только бы отец наш Макарий из полону вырвался — опять по-православному заживем. Где-нигде, а кельи выстроим и церковушку поставим, и народ к себе приманим. Здесь, на Желтоводье, видно, место несчастливое, либо мы не ко двору пришлись. Этого с кем не бывает. Иной добрый конь, да не ко двору попадет — и сразу хиреть да худеть начнет, хвост и грива войлоком сваляются. Говорят, что в том дедушка-домовой виноват. Коли он коня полюбит, так по ночам его и моет, и чистит, и гривы косичками заплетает. А того, что невзлюбит, ночью по двору гоняет, хвост и гриву дерьмом посыпает. Ну и пропадает конь. А вот в мордве на зверушку ласку это валят, будто она у коней гривы путает, из шеи кровь сосет и коню покоя не дает. А по моему разумению, у доброго хозяина конь всегда и здоров, и в теле. Невзлюбили ваши Макария, как злой дед домовой доброго коня. А все за то, что умен да смел, перед ханом на колени не падает и своих тому поучает. Грешно, мол, православным перед басурманами раболепствовать! Не перенимайте у басурман дикие их ругательства, порядки и обычаи! Не отдавайте им ни скота, ни жита, ни пшена, ни гороха — пусть сами, отряхнувшись от лени, научатся выращивать хлеб! Как шмель жужжит и жужжит рыбарь Варнава, только слушай. По вечерам в своей землянке, до того как заснуть, Хайруллу на путь праведный наставляет. Ни словом не заманивает его в веру православную, но незаметно сводит к тому, что здесь, в низовской земле, и поля, и лес, и реки, и сами люди добрее, чем на басурманской стороне. И во всех бедах русских людей повинны они, басурманские лихоимцы, что грабят и зорят незлобивый народ, детей сиротами оставляют, у матери детей отнимают.

— Нет, ты поживи-ка с нашим народом подольше, одной семьей, тогда сам поймешь, можно ли на него руку поднимать, последнее отнимать, грабить да насильничать!

Молчал в ответ Хайрулла, но задумывался. А думалось о том, как счастливо жилось бы ему вот в этой убогой землянке с любимой русской женой и сынком Хабибулой. Сам он плавал бы в челноке по реке, бросал в старицу сети и возвращался с уловом домой. А жена с сыном выходили бы на берег и ждали, когда его челн покажется из-за далекой излучины. Либо шли берегом ему навстречу.

Потом, когда будет слушаться нога, он пошел бы в этот непроходимый лес и свалил из самострела большого рогатого зверя, больше любого коня, вкуснее конского мяса. И все привез бы сюда, к своей землянке. А в землянке жена и сын. А по весне они вдвоем с женой раскопали бы в лесу кулигу, как это делают все русские, и посеяли на ней и овес, и горох, и просо. Чтобы целый год у них был и кисель, и русская каша!..

8

Ох, высока гора при устье Суры-реки. Высоко сидеть, далеко глядеть. И сама Волга видна, сколь осилит глаз, и Сура не заслонена. По склону горы дубняки да медовый липняк, а у берегов кусты таловые непролазные. А за горой, на родной плодородной земле, селеньица чувашские в пять — десять дворов, с посевами и пастбищами, да такими, что не только ордынец позавидует. Чуваши — такой народ: сковырни его, сожги его, раздень догола, только землю-матушку не тронь, не растаптывай, и он снова поднимется, за мотыгу возьмется, и жито, и горох, и просо вырастит! И накормит, напоит всякого, кто постучит в его окошко малое или ночевать попросится. Высока гора при устье Суры.

В той горе земляночка наскоро выкопана, а под горой в тальниках у самой воды челнок убористый хоронится, только столкнуть — и плыви! Шестеро у челна, седьмой на горе, да на таком-то юру, что кругом видать. Глядит из-под руки и по Волге и по Суре, не покажется ли челнок или конный по суху, берегом. И всем, кого остановят, дают ватажники наказ донести молву до хана басурманского, что припасен ему выкуп дорогой за монаха Макария Желтоводского. А поверх выкупа будет хану молодой Хайрулла, баскак по низовской земле. Ох, высока гора при устье Суры-реки. И как птицы летят с нее вести в басурманскую сторону и с пешим, и с конным, и с быстрым челном.

На ловца и зверь бежит, от губошлепа отворачивает. Вот причалила к той горе баржа, та самая, что под Новгородом низовским данью загружалась. Захватили ее ватажники, а их сухорукий атаман дознается у охранников: