Легенды и сказы лесной стороны - [34]

Раз-другой в неделю Варнава на полдня отлучается. На Желтые воды послушникам рыбку везет, а от них хлеб да ржаные сухарики, что из подаяния насушены. Довольны послушники, но рассказать Варнаве пока нечего, нечем его порадовать. И, не задерживаясь, плывет рыбарь вверх по речке Керженке, до устья ручья быстрого. Любит Варнава с Хайруллой поговорить. Русское слово тот как свое понимает, не зря среди русских в баскаках ходил.

— Вот когда перестанешь ногу свою волочить, как ворон крыло перебитое, буду тебя за собой на рыбалку брать, чтобы тебе тут одному не тосковать. Ну потерпи! Вот, чай, скоро ваши из орды придут и заберут тебя, добра молодца, и за собой уведут. Дома-то, чай, жена, либо не одна, да сыновья, да дочки. По семье и затосковать не грешно. Семья — она у кого хошь семья, самим богом дана. И беречь ее, и растить по конец жизни.

Тут Хайрулла задумывался. Жена у него одна.

Лет семь назад попалась ему на глаза одна полонянка русская. Выкупил ее, к себе увел. Она ему сына родила, а других жен приводить не позволила. «Коли хочешь, чтобы с тобой жила и сына твоего пестовала, так с одной живи, как наши православные. А приведешь другую — меня не ищи!» Хайрулла о второй жене не шибко задумывался, а после такого разговора и совсем забыл. Был он смелым и не вороватым совсем, а роду именитого. И когда баскак низовской земли Хабибула воды из Волги хлебнул, на его место поставил хан Хайруллу, из того же рода Хабибулина. Немного было Хайрулле в том радости, но честно хану служил и год, и другой, и третий, вот до этой самой беды. Теперь остались у него из родни младший брат, да дядя роду ханского, да мулла-крикун. И жена с сынком-сорванцом.

— Напрасно ты на эту собачью службу пошел! — пожалел как-то Варнава Хайруллу. — Баскаком быть — все доброе забыть. Тебя хан с данью торопит, ты трясешь боярина и всех имущих людей, а они все смерда трясут дочиста, до последней крохи. Последний хлеб, последнюю клячу, последнюю овчину — все отдай хану-басурману. Ох, не по-божески и не по-человечески!

В первые дни бабьего лета надумал Варнава своего друга на рыбалку взять. Помог ему до берега спуститься и в челн усадил. И поплыл вверх по Керженке свои немудреные снасти оглядывать. Ранним утром и лес и река были как дождем умытые. Последние струйки тумана под солнышком на глазах пропадали, а по реке ни ряби от ветра, ни плеска рыбьего. Никогда еще Хайрулла не видал такой красоты! И сказал он по-русски:

— Ух, как баско! Ух, красна, хороша река! А какой стал листок на дубах! И на этой вот на осинке!

— А как дышится, чуешь? Словно мед ложкой хлебаешь! Вот погоди, поживешь да поплаваешь со мной, быстро выздоровеешь. Да и басурман своих насовсем забудешь.

Выздороветь насовсем Хайрулла был бы рад. А вот своих насовсем забыть — о том задумывался. И то правда: серебра в шапку они ему не насыплют, скакуна даром не дадут, да и шапки не сошьют. Все самому добыть надо. Но там, в орде, осталась его жена с сорванцом Хабибулой, сыном Хайруллиным. Только бы на ногу научиться чуть-чуть приступать, а там видно будет! Каждый раз, как он из низовской земли в свой улус возвращался, родные на него как голодные псы глядели, подачки ждали. Они так думали: он в русской земле свои сумы серебром набил, и не верили, что все отдано хану.

А рыбарь Варнава, как шмель, жужжал и жужжал рядом, жизнь свою с мала до велика вспоминая:

— А я вот мордвином родился, по-мордовски крещен. Не упомнил, как отца с маткой басурманы угнали. Сиротой к мордвину нанялся стадо пасти. Богатый был мордвин, сердитый, скупой. А дочка у него как цвет полевой. Я до парня вырос, тут же в работники нанялся. Вот показалось хозяину, что его дочка по-доброму на меня запоглядывала. Прогнал со двора, да не дочку, а меня. Побродил я по мордовскому краю лето, другое. Как-то ненароком на Волгу вышел и там к одной ватаге пристал. Смелые были ребята, а в атаманах у них сам Аксен. От этого Аксена страх по всей Волге бежал и до костей пронимал и боярина и лихого басурмана-татарина. Он в ту пору уже стариком был и все подумывал оставить нас, а самому в монастырь уйти. В монастырь не ударился, а зарылся в лесах заузольских, как барсук в муравьевище. После того порядка в ватаге не стало. На зиму пришел я к печерским монахам дрова колоть да печи топить. А по весне в рыбари меня поставили. И все лето в русскую веру заманивали. Ну это не хитро было, в ту пору не было во мне никакой веры, никакого бога. Осенью по льду окрестили меня по-православному. Бросили через полынью жердочку, за нее я ухватился и с головой окунулся. Только кулаки поверх воды оставались. Выходит, весь я крещеный, а кулаки не крещены. После того на меня крестик повесили и сразу в послушники. Из послушников в монахи постричь долго ли? Постригли и Варнавой нарекли. С той поры я в православных монахах и хожу. И ничего, не жалуюсь. Была бы рыба в реке — всех накормлю. С русскими жить можно, народ добрый. Только их не задевай, они первыми не заденут!

Неприметной протокой Варнава заплыл в старицу — старое русло Керженца. Здесь он струился когда-то, а теперь вот осталось на месте его только озеро, глубокое и темное, красы невиданной. Вековые деревья обступили его вплотную, нависли над ним, словно воды испить собираясь. Варнава высадил Хайруллу на пологий берег, на мягкую моховую кочку: — Посиди тут, погляди, а я снасти потрясу. Одному-то мне будет сподручнее!