Легенда старинного баронского замка - [11]

— Мари, как не стыдно верить таким глупостям, бояться чего-то фантастического, несуществующего.

— Прекрасно, барон, все это вздор, ничего нет, стало быть, ничего и не будет. Чем же вы рискуете, исполнив желание вашей жены и мое, просто потешив двух суеверных дурочек?

— Знаешь, Адольф, если ты не согласишься сесть за сеанс, для меня и для Веры будет ясно, что ты веришь и боишься.

Барон расхохотался.

— Что будешь делать с женщинами, когда они решили поставить на своем — никакими разумными доводами не разуверишь их! Одно остается — исполнить их фантазию.

— Так ты согласен, даешь слово? — воскликнула баронесса, бросаясь к мужу на шею. — Ты просто у меня, Адольф, сокровище! А теперь пойдемте гулять и будем говорить о чем-нибудь другом. Я ужасно устала, стараясь понимать объяснения Веры.

Глава III

Несмотря на уверение, что она ничего не боится, 15-го июня баронесса Мария Владимировна проснулась в нервном состоянии и с трудом скрыла свое настроение от мужа.

— Я опять видела ее во сне, — сказала она графине, когда они встретились одни, без барона, за утренним чаем, — а впрочем, может быть, и не ее, но, во всяком, случае что-то нехорошее, страшное.

— И опять начинаешь бояться, трусиха?

— Нет, а впрочем, да… Надо бы куда-нибудь уехать на весь день, рассеяться, а то я, пожалуй, совсем сконфужусь перед Адольфом.

— Какой отличный день, — заговорила графиня, как только барон показался в столовой, — мне кажется, мы не можем выбрать лучшего дня для поездки к развалинам вашей сторожевой башни.

— И прекрасно, — ответил он, — пообедаем пораньше и отправимся.

— Нет, уж если ехать, так теперь, а то непременно опоздаем и не успеем при солнечном свете показать Вере все чудные виды с горы.

— Теперь жарко.

— Стыдитесь, барон, — сказала графиня, — мы, женщины, не боимся солнца, а вы… фуй! не думала я, что вы такой неженка!

Как ни хотелось барону отложить поездку на после обеда, в надежде опоздать к десяти часам, но опять пришлось повиноваться и ехать тотчас же после очень раннего завтрака. Вера превзошла сама себя на прогулке, так была она весела, любезна, разговорчива, любовалась видами, пробовала их срисовывать в захваченный с собой дорожный портфель и от души смеялась над своей неумелостью. Цель ее достиглась вполне: баронесса совсем развеселилась и по временам нашептывала ей, что опять ничего не боится. И барон, по-видимому, забывал об ожидавшем его неприятном испытании; он весело вторил шуткам графини, хотя в глубине души шевелилось неприятное ощущение, во-первых, страха за жену, а потом еще чего-то неопределенного, очень похожего на панический страх, и очень досадовал на свое глупое, нервное настроение, в котором ни за что бы не сознался даже перед женой. Они, несмотря на ранний выезд из дома, вернулись все-таки после семи часов, голодные как волки, по выражению графини.

После обеда они уселись, по обыкновению, в роковом кабинете и пробовали разговаривать и даже спорить о недавно вышедшем английском романе. Как ни старалась графиня поддерживать живой разговор, это удавалось ей с каждой минутой все менее и менее, и вот пробило половина десятого. Все вдруг примолкли, сознавая в себе какое-то особенное, не то торжественное, не то грустное настроение.

— Я совсем не боюсь, — проговорила наконец Мари.

— И смешно бы было бояться, чего? — возразил барон, пробуя рассмеяться, но смех не удался ему, вышло что-то неопределенное.

Графиня встала и начала искать чего-то на письменном столе.

— Что тебе нужно, Вера? — спросила баронесса.

— Ищу бумагу и карандаш, которые приготовила сегодня утром.

— Разве вам угодно написать письмо, графиня?

— Нет, барон, мне угодно сесть за сеанс, пора.

— Так вы непременно хотите?

— Непременно.

— И я тоже, — подтвердила Мари.

Барон встал и машинально, с сильно бьющимся сердцем и путаницей в голове, принялся за приготовления к сеансу, пока графиня поспешно писала латинскую азбуку. Положив ее и еще несколько листов бумаги, также как и карандаши, на заранее выбранный обеими дамами небольшой столик, все уселись в торжественном молчании в самом отдаленном от двери углу кабинета.

— Однако, молчать не следует, — заговорила графиня, излишняя сосредоточенность мешает явлениям.

Никто ей не ответил.

— Спойте нам, барон, песнь Страделлы — «Pieta, Signore»[11].

— Как, без аккомпанемента?

— Ведь вы очень твердо знаете эту музыку, а она самая подходящая к случаю.

Барон опять не ответил, он чувствовал, что не мог бы вызвать ни одной ноты из нервно сжавшегося горла.

— Как странно, мне опять непреодолимо хочется спать, — сказала баронесса.

Графиня заметила, что она сильно побледнела, а взгляд ее сонных глаз сделался какой-то странный, точно смотрящий внутрь. Пробило десять, и в ту же минуту стол двинулся, а в столешнице раздалось пять слабых, но вполне отчетливых стуков.

— Начинается, — проговорила баронесса сонным голосом.

— Пожалуйста, барон, возьмите карандаш в правую руку, не снимая левой со стола, и указывайте им молча на азбуку, а я буду записывать, — сказала графиня.

Тут послышалось три стука, уже более громких.

— Слышите, это согласие на мое предложение вам.

Барон машинально повиновался. Вскоре посредством стуков сложилась следующая фраза на французском языке: