Легенда о Травкине - [8]

— Я слушаю тебя, — сказал кто-то, прикрытый спиной Каргина. И Травкин насторожился: знакомый голос! — Продолжай.

— А что тут продолжать, — угрюмо проговорил Леня Каргин. — И так все ясно. Народ на тебя возлагал надежды, ты их не оправдал. Ты превратился в шута при главном конструкторе. В шута!

— Ошибаешься... — ответили Картину. — Я не достоин столь высокого звания. Шут — самая дефицитная и опасная профессия, шуты при королях всегда были умнее, образованнее и человечнее державных двойников своих.

Травкин распознал голос — против Каргина сидел Родин.

— Шут, — продолжал Родин, — это идеальный король. Он лишен спеси, хамства, лени, он весь в мыслях и движении. Привязав к спине тряпичный горб, он проникает во все закоулки дворца, он слышит планы заговорщиков, он доподлинно знает, где королева встречается с красавцем герцогом, шут не хуже министра финансов осведомлен о том, сколько металла в казне и на что металл истрачен. Ему, шуту, одинаково претит и разделяемое королями мнение о народе, как о покорном стаде покорно блеющих баранов, и вера королей в то, что народ — неблагодарная собака, скалящая зубы на хозяина... Шут поднимает короля до своего уровня, нашептывая ему то, что скрыл от королевских ушей начальник стражи, казначей и евнух, что побоялся доложить прибывший из-за кордона посол. Шуту, чтобы выжить, нужны нервы первоклассного разведчика, мозг философа, манипулирующего всеми идеологиями, дальновидность историка, познавшего все этапы человеческого идиотизма, искусство актера школы Станиславского, мимика Марселя Марсо и затаенная злоба гения, играющего роль дурачка... Так вот, я не шут. Вернее, я такой же шут, как и все мы. Как и весь народ, который при всех королях играет роль шута.

— Выпьем за советский народ, — деловито предложил Леня Каргин, и Родин живо подхватил:

— Да! За советский народ!

Звякнуло стекло, забулькала жидкость. Рыбина, разорванная пополам, обгладывалась шумно, с причмокиванием.

— Так чем недоволен народ? И какой народ — уточни это, Ленечка.

— Мой народ, прежде всего, — важно сказал Каргин. — Я и мои ребята. Ты стал распоряжаться нашей гостиницей. Ты начал заселять ее. На черта нам какие-то хмыри из других фирм? Гостиница наша — и точка. Принадлежит монтажке — и утрись. Славным защитникам советского неба мы отдали положенное и на офицеров не жалуемся. И они на нас тоже. Другие люди нам не нужны.

— Люди... — с глубокой печалью произнес Родин и приподнял бутылку, чтоб посмотреть, много ли там осталось. — Люди... Каждому человеку природа отмерила пространство, в пределах которого он может ощущать себя человеком. Моссовет, к примеру, это пространство именует санитарной нормой. Человек, короче, имеет право на некоторый объем во Вселенной, человека и наказывают уменьшением этого объема, загоняя его в камеры и бараки. Так вот, Ленечка, пока я хозяин площадки, в твоей гостинице будут жить те, кому не досталось мест в других гостиницах, кому короли урезали объем пространства. Понятно, мой миленький?.. Вижу, что понятно. Потому что я не только шут. Я еще и гнилой либерал. Я — такой-сякой. Я — тот ошельмованный интеллигент, который биет себя в грудь, но рисовые котлетки не употребляет. Обозленный гуманист. А от разгневанной жертвы до палача — один шаг, друг мой Леня...

— Мне-то понятно, — с солдатской готовностью согласился Каргин, тупо и безнадежно. — Ребятам моим непонятно. Народу, то есть. Забазлают — и набьют морду. Тебе.

— Мне?.. — Родин был ошарашен.

И не прибавил больше ни слова. Но молчание договаривало, и в молчании явственно звучало: я, Родин, такие угрозы слышу не в первый раз, надо мной возносились и кулаки, и топоры, и булыжники, я знаю звук, который издают похрустывающие кости, мне знакомо потрескивание кожи, секомой современными шпицрутенами, и мне не чужды ощущения того, кто гордо ходит по земле с недопроломленным черепом...

Угнетающее — и возвышающее! — молчание Родина подействовало не только на Травкина. Леонид Каргин решил, поразмыслив, расстаться с солдатским тоном, как бы намекающим на то, что и сам Леня, если ему прикажет народ, способен на кулачную расправу. А Травкин изловчился и украдкой глянул на Родина. Разухабистая русская мордаха, оттопыренные уши, крохотный нос, бесцветные ресницы, рыжеватые волосы. Из тех, кого в мальчишеском возрасте бьют всем двором.

— Я не знаю, — сказал Каргин, — что такое народ с точки зрения Моссовета. С моей — это я и мои настройщики. И у меня к тебе и к твоей «Долине» интерес узкий, эгоистический. Мне еще полтора года трубить на 35-й, такой уж монтажке дали план на «Амуры» и прочее, а это, смею уверить, поважнее какой-то недоделанной «Долины». Выход такой: с «Долиной» пора кончать! Слишком много людей на площадке, а сдвигов никаких, толчете воду в ступе. И виной всему — твой шеф, наш любимый Павел Григорьевич Базанов. Инвариантно рассуждая, он хватил через край. Кишка у него тонка, «Долину» он не сделает. И сам это понимает. Оттого и сует нос в нашу «Муху». А народ пока безмолвствует.

Какую-то цель преследовал Каргин, очень любопытную, и Вадим Алексеевич, собиравшийся уходить, остался.