Легенда о ретивом сердце - [76]

Он чуть ли не силой стащил Илью с седла, обнял. Илейке был по душе этот бесшабашный привет. Да и не все ли равно, куда идти! Завернули в корчму «Облупа». Там было полутемно и прохладно, на пустых бочках сидела опухшая от пьянства, красноносая братия. Изгои, пропойцы, бродяги, воры, беглые — народ отчаянный. А кое-кто из деловых людей. Корчмарь в холщовом переднике, длинноносый со смоляным хохолком на голове, ни дать ни взять — цапля болотная, возвышался над всеми, отгородившись плетнем, и черпал из бочки желтую брагу. За ним — кадки с орехами и пшеном, толстые мотки веревок. Пахло дрожжами, мятно-смолистым духом чабреца. Отовсюду неслась крепкая ругань.

Васька подмигнул Илейке и вытащил из-за пазухи обезглавленного гуся.

— Видал? И не взгоготнул, как я его сразил, — потряс Долгополый кривым ножом, которым скорняки раскраивают кожи.

Он кинул гуся за перегородку:

— Зачерпни-ка хмельного покрепче. За встречу!

Нож воткнул в стену, повесил на него шапку.

Илейка выпил мутноватую густую жидкость, поморщился, а Васька лез уже с другой и настаивал:

— Пей, Илья, мы с тобой еще повоюем! Мы им покажем!

— Кому им? — спросили из пьяной толпы. — Печенегам, что ли? Так ты, Василий, уже показал! Ха-ха-ха.

Но Васька не обиделся:

— Не печенегам, а тем, кто Христа распял! Боярскому роду то есть!

Илейка пил ковш за ковшом — ему нравилось здесь. Гвалт невообразимый! Кого-то совсем одуревшего накрыли овчиной, и он думал, что пес к нему пристает. «Пошел, пошел!» — отмахивался. Кого-то отрезвляли — терли уши голенищем сапога, а потом стукали пятками о стену.

Государи мои, братцы! Поедем, братцы, на сине море гулять, замутим его веслами! — орал третий.

— Не брага — пойло коровье!

— Без шума и она не закиснет!

Кричали натужно, пытались запеть. Пьяный беззубый мужичонка подкатил на бочке, хлопая по ней лаптями, затанцевал:

Укатай меня дорога,

Запыли мена пурга,

Коли счастья так немного,

То и жизнь недорога!

На мокрых волосах его плясали бубенчики хмеля, надетого венком. Он казался лешим, вылезшим из-под коряги. А кругом гоготали и науськивали:

— Пей! Сто чарок в ведре, десять в кружке…

Плыла перед глазами корчма и все в ней — распаренные немытые рожи в ссадинах и синяках, навешенные на глаза волосы, головы, подпертые кулаками. А Васька все не унимался:

— Замыслили меня извести совсем — секут через день на стогне[31] перед Десятинной, говорят, пьяница, — бил кулаками в земляной пол Васька. — И им никогда не забуду, как хотели меня печенегам отдать! Обида у меня, хоть и золотую чару за меня дали печенегам. Ты пойми, Илюха! Слепцы с гуслями пошли по весям молву про меня дурную пущать пьяница, дескать.

Вывалили в город, и так жутко-весело было впервые в жизни.

— Бей! — крикнул кто-то, когда поравнялись с боярским домом, и Васька подхватил с готовностью:

— Бей! Из семи телег хоромы построил боярин, ха-ха! Обстроился.

Пошли ломиться в ворота и швырять камни, и это было тоже весело! Грохотали по кровле камни. А потом, когда поравнялись с Десятинной, Васька бросил камень. Он ударил в колокол, и тот жалобно тявкнул. Окружающие восхитились, стали швырять камни, стараясь бросить повыше.

— Илюха, — вопил в восторге Васька Долгополый, — выше креста кинул, честное слово!

Сыпался град камней, и казалось, сами звезды готовы упасть раскаленными голышами на боярские головы. Смеялась душа. Это был бунт, первый бунт, который навсегда отторгнул Илью от княжеской службы. Собаки подняли невообразимый гвалт, и не один именитый потушил перед образом лампаду, чтобы свет не забивал в окошко.

За полночь уже нагрянули всадники, и началось настоящее сражение. По гулящих оказалось так много, что всадников разогнали. Одних изрядно поколотили, другим помяли камнями шеломы. Победная, торжествующая толпа ввалилась в корчму с песнями и криками, и все снова стали грозиться. Хвастались один перед другим, и больше всех рыжий Васька:

— Други! Я его выше креста бросил! В самое, значит, небо!

Гремели глиняными чашками, колотили кулаками в бочки:

— Хватит, хлебнули мы от них горюшка! Поборами нас задушили, свои кузницы да гончарни завели. У нас хлеб отбивают, нечего делать в Киеве нам! Холопами становимся из свободных!

— Покинем Киянь — в леса уйдем, в те топи дреговичские! Веди нас, Илюха!

Вот оно, началось! Неужто он снова держит в руках кольцо железное, как когда-то под Черниговом?

— Не Красное Солнышко, а грешный петух! — кричал мужик в овечьей шкуре, наверное с пастбища.

— Высушит нас Солнышко, как траву-мураву! — вторил ему скорняк Иванка. — Веди, Илюха! Станем жить племенем.

— Дрянь мед. С него голова болит и душа дрожит… На землю пролей и та сблюет. Давай дорогого белого, что бояре пьют… Иди, Илюха, прикладывайся!

Илья встряхнулся, протер глаза — пьяные, красные, что сафьян, рожи. Завили горе ремешком! Уже хохочут. Навалились на стол. Васька Долгополый пускает по нему привязанного таракана, таракан бежит, перебирает ногами.

— Куда поше-ел, милый, лада моя?

Таракан достигает края стола, и Васька тянет за нитку:

— Назад идет! Назад! Возвернулся, чернявенький мой! Выпьем, други, за встречу!

Грохочет смех, стучат деревянные кружки. «Ты ошибся, Илейка, нет нигде того кольца железного… Прочь отсюда…» Муромец тяжело поднялся, опрокинул лавку, неверными шагами направился к выходу. «Добрыня, заснеженный витязь, где ты? Ты бы никогда не свернул с пути… Твоя дорога пряма, что полотенце…»