Легенда о ретивом сердце - [39]

…Пять дней шли к городу Чернигову. Двигались медленно — большинство шли пешком, несли на плечах тяжелые рогатины, кованые топоры, вилы, выкорчеванные по пути дубины. Кто посильней, тащил на себе ослоп — оглоблю с выструганной на конце рукоятью. У многих были кистени с каменными гирями, многие захватили из овинов увесистые цепы, которыми обмолачивали зерно на току и которые теперь скрипели на все лады. Большинство вооружилось всяким дрекольем — палками потолще и потоньше.

Войско росло изо дня в день, становилось все больше и больше. Словно снежный ком катился с горы, рос на глазах, словно ручьи сливались в многоводную и бурную реку. Когда на шестой день Илейка въехал на курган, чтобы осмотреться, он невольно вздрогнул от представившегося ему зрелища. Вся лощина была наводнена народом» повсюду вспыхивали на отточенных лезвиях лучи солнца, и казалось, небо гудело, как бронза, от множества голосов. Покрытое пылью, залитое потом нерубленое войско — охочие люди — шло сплошной лавиной.

Шли суровые, немногословные, песен не пели. Один только Алеша клал на колени гусельки и напевал все пустые песни, в которых и срам бывал.

В пыли поднималось за спинами солнце, в пыли садилось впереди, — и тогда люди наступали друг другу на пятки, прижимались плечами, казались во тьме одною черною глыбой, медленно катящейся по дорогам. За полночь останавливались отдыхать где-нибудь вблизи села, откуда шли люди, несли скудные запасы хлеба, сала и козьего сыра. Теснее сходились звезды над лагерем, люди засыпали, сны им снились тяжелые. Илейка с Алешей обходили дозоры. Повсюду тлели угольки костров, густым лесом торчало воткнутое в землю оружие. Слышались храп, отдельные выкрики.

Сидел, прислонившись спиной к дереву, мужичонка п подтачивал на бруске лезвие ножа, думал крепкую думу.

— Чего не спишь, молодец? — подходил к нему Илейка. — Что спать не дает?

— Не-е, Муромец, — тянул мужичонка, — не могу спать, и хочу, а глаза не смыкаются, нет мне сна. Двенадцать дней тому, как порезали всех моих ближних. Мы в сельце жили своим родом, мед собирали, бортничали, всё одно как пчелы по лесу летали, а они забрались к нам и порезали всех. Меня не было, на заимке у пасечника Будрыя ночевал — потому сон одолел тогда, свалил. Да, видно, последний то был сон, не могу и крошки заснуть — все тяжелая дрема.

Голос его звучал глухо, он с усилием втягивал воздух, словно на груди лежала тяжелая каменная плита.

— Крепись — по Чернигову уснешь спокойно, — положил ему на плечо руку Илейка, а Попович сунул жесткую хлебную корку:

— Пожуй.

— Вот я и думаю, кто я теперь? А? — словно не слыша их, продолжал бортник. — То я был Ратьша из Вязинков, и был я отцом и братом, и еще дедом должен был стать, а теперь кто я, а? За одну ночку кем стал? Никем! Ничего-то мне теперь не надо, и меду я нарезал пудов пять, а зачем он?

Илейка с Алешей отошли от него и еще долго слышали во тьме тихий голос, вопрошающий ночь и широкую равнину, и сами звезды:

— Кто я ныне? Без роду остался человек…

Поглядывала из-за косогора луна, большущая, меднокрасная, тяжелыми волнами прикатывались из степей душные запахи…

И вот наступило шестое утро похода. Войско Муромца прошло не более версты, как послышался отдаленный шум и за холмами поднялись столбы дыма. Повсюду скакали небольшие отряды и отдельные печенежские всадники. Войско продолжало идти, не прибавляя и не умеряя шага, только дыхание участилось да крепче сжались руки на древках. Все ближе, ближе. Подбежали к Илейке с двух сторон молодые парни с дубинами на плечах, потянули за ноги:

— Слышь, Муромец? Мы здешние, все знаем. В обход надо идти. Сила печенежская перед главными воротами стоит, за ночь ворону не окаркать. Это справа от реки Стрижки, тут нам не подступиться, — наперебой затараторили они, — тут ров и насыпь высоченная! Справа заходи от Десны.

Будто вынырнула из-под земли красавица река, катит плавные воды, не мигнет. Лагерь степняков выплыл из дыма костров. Кисло пахло жженым сухим навозом, между войлочным и кибиткам и ходили верблюды, издавая гортанные звуки, суетились люди. Спешно натягивали доспехи, бросали друг другу копья, ловили полудиких взбунтовавшихся на тревогу лошадей, поднимали хвостатые знамена.

— Шатер хакана, — протянул руку Попович, — белый войлок с золотою маковкой… Прямо перед воротами.

— Вижу, — сурово ответил Муромец, — туда и ударим всею громадой…

Долго еще не решались ударить на кочевников. Опершись о древки, стояли смерды — косари перед обильной жатвой, смотрели, прикрыв глаза руками. Что ждало их через какой-нибудь час? Кто вернется домой, кто останется под стенами города? Задние напирали, каждому не терпелось взглянуть на врага, каждый лен с советом к Илейке. Выло договорено, что Алеша объединит всю конницу, какая только была у смердов, и ударит норным. Вслед за тем пойдут полки, а лучники побегут на ними и будут стрелять через головы в самую гущу кочевников. Следовало думать, что печенеги сомнут мужицкую конницу и ворвутся в передние ряды войска, Никандр, сельский староста, лохматый, с нелепыми глазами — ни дать ни взять леший, и Андрейка из Суздаля, по прозванию «Бычий рог», должны будут оттянуть каждый по полку к самым степам, чтобы замкнуть коннице отступление, но дать ей простора. Видя, что печенеги выстраиваются конными рядами, Илейка закричал так, чтобы его слышало все ополчение: