Легенда о ретивом сердце - [23]

— Кончен… Проклятый русс! Ты мой раб!

Лицо плоское, что миска, вздутые скулы, мелкие косички прыгают на затылке, скалятся острые зубы. «Что делать? Что?» — трепетало сердце в груди. Все ближе, ближе смерть, уже здесь, уже замахнулась косою.

— Микула! — закричал Илейка, поднявшись на ноги и продолжая бежать за конем степняка. Не отпуская руки, печенег обернулся, а Илейка кубарем под копыта лошади. Раз! — полоснул мечом по сухожилиям, и снова его оглушило дикое ржание, отшвырнуло в сторону. Пока перерезал аркан, печенег стоял уже на ногах. Он бросил копье, и оно просвистело над головой… Сошлись! Скрестил в поединке меч с саблей. Кочевник молчал, только глаза его еще больше сузились и обнажились зубы, мелкие, как у щуки. Он наступал, сабля так и играла в руке. Но вдруг споткнулся и упал на острие меча…

Илейка долго не мог отдышаться, все тело ломило, и не понять было, чья кровь на рубахе — своя или вражеская. Собрал оружие: две сабли, не таких, как у него, но все-таки красивых и легких, два щита, копья-сулицы и луки со стрелами. Илейка подозвал коня, кое-как успокоил, поцеловал в морду. Дрожали руки то ли от чрезмерного напряжения, то ли еще от чего. Никак не мог остановить этой дрожи. Вездесущее воронье уже кружилось над ним… Что же, над заснеженным витязем тоже кружился ворон, но витязь был светел, прекрасен ликом.

Съехал Илья к реке, замыл ссадины на лице, прополоскал рубаху, мокрую надел на разгоряченное тело. Медленно повел в повод коня.

Целый день шел берегом Оки, а под вечер, когда закраснело горнило заката и будто раскаленные угольки затеплились по деревьям, переплыл Прошо. Показались валы и срубные стены Рязани, усаженные березами с черными деревушками грачиных гнезд. Даль задернулась шитым-бранным пологом звезд. Последнее стадо возвращалось с пастбища, и Илейка протиснулся между ревущими коровами. Вратники подозрительно оглядели его.

— Откуда идешь?

— Из Карачарова, — ответил Илейка, обрадованный тем, что хоть одну ночь проведет под крышей.

— Где это? — снова спросил, нахмурившись, вратник, потянув за собой створку ворот с намалеванным знаком города — сокол в княжеском венце.

— А под Муромом.

— Куда идешь?

— В стольный Киев.

— Через Смоленск надо, — вмешался второй вратник, задвигая ржавый засов наподобие огромной железной палицы, — все дороги печенегами заложены.

— Пробьюсь…

Т— вое дело… В лесах еще и Соловей балует.

— Кто этот Соловей? — насторожился Илейка.

— А птица такая махонькая… Аль не слыхал? — с издевкой в голосе спросил первый. — Нежно этак выводит: тю-тю-тю… ля-ля-ля.

— А то еще ребятушки в лесу: Бык, Сундук и Букашка. Проваливай, чего рот раскрыл? — не вытерпел наконец вратник, зло косясь на Илейку. — Проходи!

Сумерки стекали с неба беззвучными струйками, из-за каменной громады Благовещенского собора месяц глядел тонкой сухой кромкой. Город отходил ко сну, тонул, терялся во мраке. Кое-где только мигал огонек блистаницы, повсюду гремели замки, скрипели ворота, заливисто взбрехнула собака, просвистел свою вековечную песню перепел, и призрачными тенями замелькали летучие мыши. Мальчик осторожно нес горнец с углями, слабый свет озарял его широко раскрытые задумчивые глаза.

Илейка постучал в одну избу — нет ответа, стукнул костяшками пальцев в другую.

— Кто там? — раздался сердитый голос хозяина.

— Странника пустите переночевать.

— Не-е дре-е-мь! — послышался со сторожевой башни на валу голос дозорца. Там зажгли свечи в слюдяном фонаре.

За дверью пошептались.

— К Гюряте иди, пятая изба отсюда.

В пятой избе еще горел огонь и дверь была приотворена. Кто-то старческим голосом мурлыкал песенку, будто горшок в печи шепелявил: «В лесу, леску на желтом песку пава летела, перья теряла, за нею девица во след ходила, перья собирала, в рукавок клала…» Илейка ждал конца песенки, но она все не прерывалась. Наконец постучал. Дверь широко распахнулась, чья-то спина мелькнула в глубине избы. Илейка нерешительно стоял на пороге. Песенка прервалась, и высунулась плешивая голова с колючими кустиками вместо волос. Лицо — будто сушеное яблочко. Старик улыбался и жестом приглашал Илейку войти. Тот привязал коня к столбцу, поддерживающему навес, снял седло и вошел.

Изба просторная, чистая, пахнут беленные мелом стены. Стол завален какими-то игрушками из глины. Гюрята не говоря ни слова, уселся на свое место и стал работать. Он макал медный крючок в растопленный воск и наносил им замысловатые узоры на глиняные яйца. «Ой, люли, люли-ди до-ладо…» — тянул весело и бултыхал яйцо в горшочек с краской, чтобы, вынув его, соскоблить воск. Потом по незакрашенным местам ловко проходил кистями, одной, другой. Писанки получались сияющие, нарядные, любо-дорого было посмотреть. Тончайшей, в три волоса, кистью старик наносил скупой узор, и яичко становилось неузнаваемым. Каждый раз, когда кончал расписывать, подмигивал Илейке и тянул свою надоедливую песню. Ни о чем не расспрашивал, кажется, его ничего не интересовало, кроме игрушек. И гость молчал, завороженный работой старого умельца. Одно за другим скатывались с его ладони разноцветные яйца — синие, зеленые, розовые, в веточках и травах и в каких-то замысловатых кудряшках. Их была целая куча.