Легенда о Людовике - [24]

Бланка слегка вздрогнула, поняв, что Тибо что-то говорит, отвечая на вопрос, заданный ей. Она слишком задумалась, залюбовавшись своим сыном, — и теперь напряженно вслушалась в беспечную болтовню своего смелого, верного, романтичного, но, увы, не слишком далекого шампанского друга.

— Ее величество велела мне, сир, сочинить несколько строф, долженствующих поведать франкам о бедственном положении, в котором вы очутились. И я бьюсь над ними вторую ночь, но, видит Иисус и все святые, ваша матушка по-прежнему мной недовольна!

Бедственное положение… «Ох, Тибо», — мысленно простонала Бланка, кидая быстрый взгляд на засопевшего Шонсю. Этот язык стоило бы отрезать, если бы он не был столь же вертляв и на бумаге тоже. Впрочем, можно ведь отрезать язык и оставить пальцы.

Эту кровожадную мысль Бланка Кастильская выразила одной лишь холодной улыбкой.

— Потому что ваши стихи, мессир, не отвечают той задаче, что перед вами поставлена. Я не прошу вас проявлять сполна ваш талант, но лишь, как вы сами сказали, донести до народа мысль, что королю нужна помощь.

— Помощь народа? Нам? — в удивлении повторил Людовик. — Вы хотите сказать, матушка, что раз мы не можем прийти в Париж, то пусть бы Париж сам к нам пришел?

Бланка замерла. Тибо открыл рот и, издав короткий возглас, хлопнул себя по лбу. Плесси улыбнулась, и даже мессир де Шонсю одобрительно хмыкнул.

— Славно сказано, ваше величество, — пробурчал он, а мадам де Шонсю растерянно поглядела на него, похоже, куда лучше своего супруга сознавая, что грозит их городку и его окрестностям, если Париж, в буквальном смысле, решит прийти и встать под стенами, требуя своего короля.

Однако именно этого и добивалась Бланка.

— Да. Вы правы, сын мой.

— Вы чертовски правы, сир! Это именно то, что… — воскликнул Тибо — и осекся, когда юный король метнул в него вдруг быстрый взгляд, острый, словно осколок льда.

— Извольте не поминать в этом доме нечистого, сударь, — коротко сказал он, без гнева, без осуждения, но так, что Тибо побледнел, а потом покраснел и торопливо зарылся в свои бумаги, бормоча, что это непременно нужно записать сей же час. Бланка подумала, что занятия и молитвы с братом Жоффруа определенно оказывают некоторое влияние на Луи. Она и прежде ни разу в жизни не слышала от него богохульств, но никогда не замечала, чтобы он был нетерпимым к чужой несдержанности. Тибо ругался как сапожник, это было обратной стороной его страстной натуры, и хотя в присутствии дам и венценосных особ изо всех сил сдерживал свой темперамент, Бланка все же попустительствовала ему и позволяла больше, чем иному. Внезапно она подумала, что в этом была ее ошибка и это должно прекратить. Удивление от внезапной резкости Луи сменилось удовлетворением и гордостью за него, исправившего ее оплошность.

Она раздумывала, что бы сказать, чтобы сгладить неловкость, когда Луи перевел на нее взгляд своих чистых голубых глаз и сказал:

— Матушка, простите, но не могу ли я говорить с вами наедине?

Тибо усиленно закивал еще до того, как Бланка ответила — то ли и сам ощутил неудобство момента (ах, ну и, как назло, здесь еще эти несчастные де Шонсю!), то ли ему впрямь понравился придуманный Луи оборот, и графу не терпелось облачить его в рифму. Бланка взглянула на хозяев Монлери.

— Прошу извинить нас, господа.

— О, как будет угодно вашим величествам, — мадам де Шонсю уже приседала в неуклюжем деревенском реверансе, а ее потливый супруг кланялся, пыхтя, и пятился к выходу. С Плесси Бланка обменялась лишь молчаливым взглядом, и та, встав и поклонившись, так же молча удалилась вслед за остальными. Она вышла последней и встала на страже у двери, дабы обезопасить разговор короля с его матерью от присутствия нежелательных свидетелей.

Когда они остались вдвоем, Бланка сказала:

— Луи, вы опять допустили ошибку. Знаете, какую?

— Какую, матушка?

— Очень скверно, что я должна указывать вам на это сама. Вам надлежало сказать не «могу ли я говорить с вами», а «мне угодно говорить с вами». В присутствии посторонних вы не сын мне, а король, вы не можете спрашивать у меня позволения, но только повелевать мной, как вашей подданной. Я ведь множество раз говорила вам это, Луи. Не так ли?

— Так, — ответил он, заливаясь краской. У него такая белая и тонкая кожа, у ее мальчика. По весне нос и скулы у него покрываются крошечными пятнышками веснушек, которые становятся очень заметны, когда он вспыхивает — а это случалось часто, потому что, при всей своей скрытности и замкнутости, Луи совсем не умел скрывать свои чувства. Плохая черта для короля — и очень трудно будет изменить ее теперь, когда он уже почти вырос. Подобные вещи следует исправлять в раннем детстве, но в раннем детстве Луи еще не был будущим королем. Он был просто Луи, ее Луи, любимейшим из всех ее детей.

Бланка вздохнула и протянула руку, уже не тем церемонным жестом, что несколько минут назад.

— Идите сюда.

Он подошел и привычно сел на ступеньку возле ее ног, и она запустила пальцы в его непослушные, густые волосы, глядя на него сверху вниз. Как ни странно, она мало видела его в последнее время — слишком была занята приемом вражеских послов и ублажением ненадежных союзников. Таким образом, Луи был полностью предоставлен себе — и брату Жоффруа де Болье, который остался при них именно по настоянию ее сына. Впрочем, после предательства предыдущего исповедника, продавшегося Моклерку, их семье все равно был нужен новый духовник — и Бланка подумала, что на первое время монах, с которым они бежали из Реймса, вполне сгодится. Но «первое время» затянулось — теперь Луи целыми днями просиживал с братом Жоффруа в своих покоях, изучая катехизис. Не то чтобы Бланке это не нравилось, вовсе нет — она была доброй католичкой и детей своих растила ревностными христианами. Но Луи был заперт в Монлери, он совсем не бывал на свежем воздухе, потому что Бланка боялась выпускать его за стены замка для верховых прогулок, а для игр и физических тренировок у него здесь не было товарищей достаточно высокого происхождения. Если Луи Капет, сын Людовика Восьмого, еще мог проводить время в забавах с сыновьями мелкопоместных виконтов и графов, то король Людовик Девятый даже в изгнании не мог опуститься так низко.