Легенда о Людовике - [23]

— Что ж, — сказала Бланка, поворачиваясь к Тибо, который тут же вытянулся и навострился, будто взявшая след борзая. — По моему убеждению, мессир, то, что мы услышали сейчас, было чрезвычайно, удивительно скверно.

Лицо Тибо Шампанского вытянулось. Он открыл рот с выражением явной и неприкрытой обиды, но Бланка была непреклонна:

— Вы будто оду слагаете, в самом деле. Я же просила у вас не панегирик, мессир, — я просила народную песенку, короткую, с простыми и запоминающимися словами, такую, чтоб ее легко было положить на несложный мотив. Я хочу, мессир, чтобы эти слова вслед за вами повторял каждый кожевник, горшечник, каменотес и золотарь…

— Золотарь! — повторила мадам де Шонсю в крайнем ужасе и скривила носик, а мессир де Шонсю запыхтел в знак поддержки своей супруги, хотя сам источал запахи не многим лучшие, нежели представитель упомянутого ремесла.

— Золотарь, — подтвердила Бланка, продолжая глядеть на Тибо. — Любой, кто может держать в руке меч, нож, топор или палку, любой, в ком довольно пыла и любви к моему сыну, чтобы услышать его зов, вложенный в ваши уста. В ваши уста, Тибо! Ну что это такое? Что за «разверзлось небо, грянув псалмы»? Вы когда-нибудь слыхали, чтобы так говорили золотари?

— Золотари, — простонала мадам де Шонсю и воздела руки — бедняжка, видать, никак не могла оправиться.

— Мадам, — Тибо с достоинством выпрямился. — Я трубадур, мадам, имя мое, как трубадура, известно по всей Шампани…

— И не только, именно поэтому я поручила это тонкое, даже щекотливое дело именно вам. — Бланка вздохнула снова. — Вы должны написать стихи для народа, Тибо, такие стихи, чтобы даже наш дорогой хозяин мессир де Шонсю сказал бы нам всем, до чего это славно.

— Я ничего не смыслю в поэтике, моя королева, — неуклюже вставил Шонсю, и Бланка улыбнулась ему с материнской нежностью и всепрощением:

— Знаю, знаю, мой друг. Об этом и речь. Ну, что еще у вас есть?

Тибо, хмурясь, принялся перебирать пергаментные листы, которые еще минуту назад с триумфальным видом вскидывал перед собой, декламируя плоды бессонной ночи. Потом его лицо просветлело, он приподнял подбородок, прочистил горло. Бланка сложила руки на животе, Плесси кашлянула, супруги Шонсю тревожно заерзали.

Тибо вскинул ладонь на манер римского оратора перед речью и начал:

— Когда паскудный пес Моклерк, приспешник сатаны…

— Матушка? Что здесь происходит?

Тибо вскочил первым, с легкостью и непринужденностью, исключающими всякие подозрения в подобострастии. Следом за ним, гораздо более торопливо и неуклюже, поднялся мессир де Шонсю, а потом, одновременно с Жанной дю Плесси, и его толстощекая супружница. Бланка встала последней, нарочно выдержав паузу достаточно долгую, чтобы на несколько мгновений остаться единственной сидящей в покоях, порог которых только что переступил король Франции Людовик Девятый. Однако даже став королем, он все равно оставался ей сыном, и нелишне было напомнить об этом ее гостеприимным хозяевам, которые, она знала, давно уже шушукались и роптали за ее спиной.

Луи шагнул к ней, и Бланка поднялась, выпрямившись в полный рост ровно в тот миг, когда он достиг центра покоев. Он окинул собравшихся наполовину отстраненным, наполовину смущенным взглядом — выражение, которое Бланка со дня коронации видела на его лице чаще всех прочих выражений.

— Доброе утро, сын мой, — улыбнулась она, протягивая ему руку и одновременно склоняя голову в приветственном поклоне. Луи принял кивок (за шесть месяцев в Монлери Бланка все же смогла обучить его основам нового этикета, которому теперь они должны были следовать при посторонних), после чего уже с чисто сыновней покорностью приложил запястье матери к губам. Бланка смотрела на его белокурую голову, склонившуюся над ее рукой, и думала о том, как он вытянулся за эти полгода. И как оброс — ему не мешает подровнять волосы до того, как они двинутся в Париж. Она отметила это мысленно как дело, не терпящее отлагательств.

Луи выпрямился и снова посмотрел по сторонам, задержав взгляд на Тибо, державшем в опущенной руке листки исчерканного пергамента. Светлые брови короля Франции слегка нахмурились, сходясь к по-детски гладкой переносице.

— Доброе утро, господа. Чем вы тут занимаетесь? Мне показалось, я слышал…

— Его милость граф Шампанский изволили почитать нам стишки, — простодушно отозвалась мадам де Шонсю. Она была почти ровесницей Бланки и годилась королю в матери, и, быть может, поэтому, а также из-за своей провинциальной неотесанности, позволяла себе перебивать его и бывала порой почти дерзка. Но Бланка знала, что это не от злобы и хитрости, а от простодушия. В тех условиях, в которых находилась ныне судьба короны и регентства, простодушие, даже доходящее до вульгарности, было воистину меньшим злом.

Но Людовику было тринадцать лет, потому он об этом не знал. Слова мадам де Шонсю заставили его нахмуриться еще сильнее.

— Стихи, вы говорите? Когда я вошел, мне послышалось, что мессир Тибо произнес имя нечистого… Что за стихи, матушка?

Он спрашивал очень просто, очень прямо и при этом с истинно королевской спокойной требовательностью, не допуская и мысли, что ему солгут или не ответят. Бланка не учила его этому и не знала, как относиться к тому, что подобная, истинно царственная манера проснулась в ее сыне будто бы сама собой, одновременно с тем, как он вступил в свой законный статус. Впрочем, в нем текла кровь Капетов — а это уже само по себе значило многое. В деде Людовика, Филиппе Августе, тоже было довольно врожденного величия, как и в супруге Бланке Луи Смелом — в последнем, впрочем, величие чаще приобретало форму сварливой спеси, особенно когда он прикладывался к бутылке. Бланка была рада, что ее венценосный сын почти не знал своего отца — и был первым из французских королей, успевшим застать в живых своего деда.