Легенда о гибели богов - [42]

— И владетель Тиринфа совсем не знает, где он сейчас?

— В тот же день, когда я выздоровел от лихорадки, аркадские горцы вздумали устроить набег. Почти весь угнанный скот мы отбили, но кое-кто из наших людей исчез. Если этот отвергнувший бога знахарь отправился по дороге в Спарту, он тоже мог попасть в плен. Пожалуй, я все-таки дам за него выкуп, если он даст о себе знать.

— Едва ли он захочет сделать это.

— Да, пожалуй, — Эврисфей усмехается. — Но мне надоело говорить о нем. Расскажи-ка лучше о другом любимце богов. Этот Алкид не объяснял, обнося своего сосунка вокруг огня, каким это образом он собирается утвердить его на троне Аргоса и Микен?

— Не имею представления, — белокурый гость разводит руками. — Вероятно, он будет ждать знамения и помощи богов.

— Долго же ему придется ждать! Без зла говорю — он никудышный правитель, этот Алкид. Я думаю, даже фиванцы уже поняли это. Он не умеет создавать, не умеет беречь, он способен только раздавать и разрушать, — Эврисфей возвышает голос. — Вы увидите все, настанет день, и этот выскочка Алкид впадет в ничтожество, в котором ему не поможет ни бычья сила, ни мужская плодовитость, ни воинская отвага! Я их не отрицаю.

Владетель Тиринфа замолкает, и голос подает кто-то сидящий в дальнем конце, по левую сторону стола:

— А не преувеличенна ли отвага Алкида? Чем заслужил он славу? Убийством диких зверей или репутацией меткого лучника? Но воинская доблесть состоит не в умении посылать трусливую стрелу, а в мужестве сойтись с противником вплотную, видя цвет его глаз, отражая удары копий так, чтобы ни один мускул не дрожал на твоем лице!

Эврисфей лукаво глядит на говорившего. Белокурый гость снова вмешивается в разговор:

— Однако же, военное искусство вовсе не сводится ни к безоглядному мужеству, ни к рабству у своих доспехов, — замечает он. — Если в гуще схватки сломается колесо колесницы или единственное копье, тебя не спасет никакая отвага. Если в одном строю с тобой окажутся трусы, твоя слава будет лишь посмертной. Владелец же лука всегда разит издалека. Поражать на расстоянии беззащитного врага из прикрытия, не завися ни от его мужества, ни от игры случая, не давая ему даже увидеть свое лицо — разве не есть это высшее искусство войны?

Пауза.

— Впрочем, похоже, что Алкид тоже не постиг этой истины.

Разговор принимает новый оборот, но белокурый гость больше не принимает в нем участия. Он покидает свое место в разгар пира, и, как ни странно, это остается незамеченным. Он выходит в ночь, под хмуро клубящиеся облака.

Узнавший свое, белокурый бог идет по следу Человека-с-гор.

* * *

Прервав спор о свободе, сидящие в яме пленники пытаются заснуть, завернувшись в свои плащи, холодный ветер продолжает гнать по черному небосводу клубящийся саван туч, белокурый бог еще покидает пир, когда к воротам в частоколе, окружающем аркадское селение, подходит человек.

На его плечи накинута шкура волка, он вооружен луком и топором, его колчан полон стрел. Это охотник. Впереди его трусит собака, будто показывая дорогу, настороженно поднимая уши и оглядываясь. У ворот их встречает оклик.

— Ты что, не узнал меня? — отзывается пришедший. — Это я, Кандаон!

Короткий разговор, и, войдя в ворота, он проходит мимо нескольких беспорядочно раскиданных деревянных хижин, входит в одну из них, ненамного большую, чем другие, хотя и принадлежащую вождю. Слышен смех. Здесь тоже идет пир.

Бородатые воины сидят вокруг сложенного из неровных серых камней очага. Природа огня одинакова везде, и здесь он пытается играть в те же игры. Тускло играют блики на давно не чищеном металле золотых и серебряных чаш, стоящих вперемешку с вылепленной из неокрашенной глины посудой, и пляшут хохочущие тени на завешенных мохнатыми шкурами стенах.

Сидящие у очага поворачиваются к вошедшему. Жир стекает с пальцев приветственно поднятых рук.

— Привет тебе, Кандаон! — произносит кто-то. — Садись у нашего огня. Мы рады тебе, хотя и не ожидали тебя видеть. Ты ведь собирался покинуть Аркадию?

— Да, — он садится у огня. — Я хотел вернуться в Гирию. Но у меня появилось еще одно дело.

Ему протягивают чашу. Пришедшая с охотником собака ложится у выхода. Он выплескивает из чаши часть вина в честь богов. И пьет.

— Видите эту собаку? — произносит он, наконец. — Она нашла меня в лесу. Это очень умное животное. Я ищу ее хозяина. Он должен быть где-то здесь.

Он протягивает руку к огню. Новый порыв ветра заставляет трещать тростниковую крышу.

— А я помню ее, — говорит кто-то. — Ее хозяина мы взяли в плен на дороге из Тиринфа.

Встретившись с взглядом сказавшего это, собака скалит зубы и тихо рычит.

— Где он сейчас?

— В яме.

— Чей он пленник?

— Мой, — говорит еще кто-то. — А зачем он тебе, Кандаон?

— Затем, что я его должник.

— Ты, Кандаон? Разве такой человек может быть кому-то должником?

Охотник в шкуре волка усмехается. Взгляды пирующих скрещены на нем. В этих горах не выживают рожденные слабыми, и уж тем более таким не сесть у костра вождей. И все же — это улыбка человека, не равного другим.

Он протягивает руку к огню и шевелит пальцами, будто пытаясь заворожить язычки пламени:

— Вот эта рука, — он снова улыбается. — Я рассказывал, что получил в нее случайную стрелу на охоте в окрестностях Тиринфа? Наконечник извлекли легко, но на третий день я лежал в жару, слыша сквозь бред, как придворный лекарь владетеля Тиринфа предлагает отрезать мне руку. Так бы наверно и случилось, но в тот день в ворота города вошел Человек-с-гор. На седьмой день я снова смог натянуть лук.