Легче воспринимай жизнь - [4]

— Как зовете этого сукина сына? — спросил и сам сморщился от произнесенной вслух глупости. — Как зовут собачку, я хотел сказать?

— Единственный Мой.

— Разве это имя?

— Если я его так зову, а он откликается, значит, может быть и так… Но это я его так зову. Другие его никак не зовут. Он некрасивый и никому не нужный… Единственный Мой, — сказала нежно.

Собака высунула из-под пленки морду и молча прижалась к ее груди.

Когда они по мосту въезжали в старый город, Йонас спросил:

— Это тяжело?.. Не умею спросить… Тяжело сидеть… в тюрьме?

Теперь она взглянула на него в зеркало. С ее лица исчезла нежность, с которой она приняла прикосновение собаки, и вместо нее появилось выражение, с которым прилежные ученики отвечают нелюбимый предмет.

— Нет судьбы, которую нельзя было бы осилить презрением.

Его удивление она, наверное, приняла за непонимание и членораздельно повторила:

— …которую нельзя было бы победить презрением. Я прочла это в книге в тюремной библиотеке.

— Как вас зовут? — спросил.

— Инга, — сказала.

Потом вдруг ему показалось, она забыла о нем и занялась Своим Единственным.

Они долго провозились в магазине, зато купили те восемь метров, потом он разошелся и накупил еще всякого материала для амбулатории, и она чуть было не купила себе отрез на платье. Но в последний миг воздержалась.

Он попросил, чтоб она показала, куда ей именно надо, и они подъехали к городскому суду.

— А как же с Вашим Единственным? — спросил.

— Он пойдет со мной.

— В суд? Может быть, его лучше запереть в машине?

— Он не останется, — сказала. — У него может разорваться сердце или еще что-нибудь.

Она взяла Единственного на руки и ловким движением руки спрятала его под куртку.

Купил в киоске лезвия. Зашел в химчистку. Девушка нашла его костюмчик и прочла ему вслух рекламацию завода: «Химического характера пятна на пиджаке не могут быть удалены».

— Это уже навсегда, — сказала девушка, заворачивая в бумагу костюм. — Век его уже кончился… Если только в огород его надевать.

— Он, собственно говоря, нужен мне был день рождения, а не в огород, — пробормотал доктор и сам постыдился своих слов, увидев снисходительную улыбку девушки.

— В вашем случае, может быть, это и пройдет, — сказала девушка.

«В моем случае?» — хотел спросить, но промолчал и даже кивнул головой, показывая, что согласен с ней.

Девушке было восемнадцать. Не больше. Ему около тридцати. Он был для нее законченным стариком, в этой дурацкой своей курточке, плохо подстриженный, плохо выбритый, в нечищеных ботинках, в немодной рубашке, без чувства юмора, что он продемонстрировал, заикнувшись о дне рождения.

Доктор Йонас Кондротас остановился перед зеркалом у дверей, растерянно оглядел отражение знакомого до тошноты лица с признаками бессонницы, усталости, аритмии и, подумал он, признаками неудовлетворенного одиночества. Механически, не думая об этом, он поднял два пальца и постучал по середине лба, чуть повыше переносицы. «Легче на поворотах, идиот, — сказал вполголоса. — Ты прекрасный парень… Очень даже! Тебе нужно выспаться, подстричься-побриться и не мучиться тем, что от тебя не зависит».

…В парикмахерской он спросил лысого низкорослого мастера, страдающего астмой и печенью:

— Что купить в день рождения мужчине? Сорок один год. С положением.

— Наши дни рождения, — сказал мастер, — это бедствие для наших близких.

— Да, это так.

— Он женат? Купите что-нибудь его жене.

— Не совсем удобно, наверно, — сказал Йонас, — хотя мысль я понимаю.

— Вполне удобно. Мужчине ничего не надо, то есть вы не купите то, что ему надо. Усы вы не хотите отращивать?

За окном показалась Инга. Сложив руки под округленностью куртки, она прохаживалась около красных «Жигулей».

— Чему вы улыбаетесь, доктор? — спросил мастер.

— Так… Своим мыслям. Вы знаете меня?

— Как же, как же… Многие вас знают. Я лежал у вас в клинике. Я подыхал от печени. Благодаря вам вот хожу, стригу… Не помните меня?

Йонас коснулся пальцами мешочков под глазами мастера.

— Печень ваша и нынче не бог весть что, если по правде.

— Однако кручусь, — сказал мастер.

Йонас подал ему рубль, и мастер поклонился. Потом поспешно достал коробок из ящика под зеркалом и догнал Йонаса уже за дверью.

— Доктор, тут по случаю при мне флакончик «Фиджи». Это не помешает жене вашего приятеля, которому сорок один годик.

— Да ни в коем случае! — отмахнулся Йонас. — Бросьте вы это…

— Сделайте одолжение старому мастеру.

Рука его была крепкая, и в рукопожатии чувствовалась крепость.

— Впутываете меня в беду, — пошутил Йонас.

— Беда, это когда нет здоровья… Вы все там же, в клинике?

— Уже давно нет. Сбежал в провинцию. На воздух. У меня самого маленькие проблемы со здоровьем. Спасибо вам.

— Вам спасибо.

…Инга, увидев его, обрадовалась, и от ее радости и от доверчивости повеяло чем-то грустным, и Йонас не мог найти слов, чтобы это назвать.

— Как успехи? — спросил. — Без приключений?

— Без, — сказала тихо.

— Отлично. Теперь дело за водкой — и на аэровокзал.

Дождик зарядил с утра, так и моросил целый день. Они пили кофе на втором этаже и глядели на мокрое летное поле. Инга исподтишка подкармливала Единственного.

Когда объявили ленинградский рейс и Йонас напрягся, чтобы расслышать, что именно объявляют, прибытие или задержку, к их столику подошла уборщица с подносом и мокрой тряпкой из марли в руках. Инга, застигнутая врасплох, прикусив губу, играючи, с каким-то вызовом подбирала в тарелке крошки от бутерброда и уговаривала Единственного съесть «за мамочку», «за папочку», «за бабушку».