Ледяной клад. Журавли улетают на юг - [12]

Тут же обернулась к двери, сдернула платок, и светлые волосы тяжелой волной упали ей на лоб и щеки.

— Это еще что? — гневно вскрикнула она, словно готовясь сама вступить в драку.

— Макся, дай сюда веник, — спокойно сказал Михаил.

Он стоял у порога весь в снегу. Наверное, когда бежал по сугробам, вламывался в них выше колен, а потом еще и падал врастяжку. У Фени на валенках был тоже снежок, но только на самых носочках и чуточку — на пятках. Михаил неторопливо обмел всего себя веником — девушка будто застыла все в той же вызывающей позе — и подошел к ней, хлестнул по ногам тяжелыми сосновыми ветками, сбивая с валенок комочки снега. Феня отпрыгнула так, словно она была босиком, а Михаил хлестнул ее крапивой.

— Уйди! — сказала она угрожающе. Попятилась еще и наткнулась на угол стола, вцепилась в него руками.

Михаил засмеялся. Снял шапку, стеганку, повесил их на гвоздь, стоя начал стаскивать с себя валенки. Из них посыпались плитки мокрого, спрессованного снега. Пошевелил красными, закоченевшими пальцами.

— Она же еще и нос дерет! Нет чтобы сказать спасибо. Зря я уши на месте оставил ей. — Михаил перебросил веник Максиму, подсел к печке. — Займись-ка теперь ты, Макся, этой Федосьей, я свое дело сделал. Ведь на Каменную падь взяла прицел, дурища! Ночью, по скалам… Там и днем черт ногу сломит! Ну? Съесть меня, что ли, хочешь?

Пригнув голову, Феня не спускала с Михаила ненавидящих глаз. Волосы у нее растрепались еще больше, надвинулись на глаза, и это придавало девушке особенно суровый вид. Максим не узнавал ее, совсем не такая вошла она первый раз, когда Михаила дома не было; казалось тогда, что вообще она не умеет и не может сердиться — веселая, беззаботная говорунья. А тут — гроза, туча тучей! И снова Максим запутался в мыслях: вступаться ли теперь за нее, за такую? Ведь, по правде, на Михаиловом месте каждый сейчас наговорил бы ей всяких обидных слов. Ну кому и что она доказала бы, замерзнув ночью где-нибудь в лесу?

Однако надо понять и другое: все же девушка. Это они с Михаилом привыкли говорить друг другу напропалую любые грубости, считая их как раз главным признаком мужского достоинства. А, пожалуй, со стороны если послушать, так действительно…

Максим тихонько опустил веник на пол, пяткой толкнул его под скамейку. Он горел от стыда и не знал, что ему делать. А делать что-то должен был, видимо, только он, потому что Михаил спокойно и независимо сидел у печки, подбрасывал в гудящую топку мелкие щепочки и разминал покрасневшие пальцы ног совсем так, словно ничего и не случилось, будто в избе у них нет вообще никого постороннего — пришел с охоты человек, прозяб и греется.

— Да вы не сердитесь, — поеживаясь, заговорил наконец Максим. — Ну мало ли что бывает! Это же все не от зла. Ну, у нас с Мишкой просто в привычке. Подумаешь: сказал — сказал. Всегда же от чистой души. А если не так, ну простите нас, Фенечка…

— Федосья… — угрюмо поправила девушка.

— Между прочим, я не прошу прощенья. Это ты, Макся, отметь, — не поворачиваясь от печки, сказал Михаил. И громко зевнул. — Ух, до чего меня на сон тянет! И набегался же я сегодня. Пожалуй, и до утра уже недалеко? Удастся ли поспать?

Максим из-за спины показал ему кулак, а сам состроил ласковую улыбку, вложил в нее, какую мог, теплоту — только бы растопить лед в глазах девушки.

— Разрешите, я помогу вам. Дайте сюда свой полушубок, Фенечка…

— Федосья… — еще угрюмее повторила Феня.

Но все же расстегнула тугие крючки и распахнула полушубок. На пол вывалился небольшой сверток, тот самый, который, уходя, она сунула себе за пазуху. Чтобы поднять его, они нагнулись одновременно, чуть не стукнулись лбами, и Фенины волосы на миг окутали Максиму лицо, почему-то сразу зажгли его багрецом. Он поспешно схватил, положил сверток на стол и потащил с девушки полушубок за рукава. Помогая Максиму, Феня пошевелила плечами. Она вообще как будто немного смягчилась, отдала ему и платок. Растопыренными пальцами стала убирать со лба волосы. Максим заметил, что в мочках ушей Фени проколоты отверстия, а серьги в них не вдеты. И ему вдруг захотелось спросить, что это, очень больно — прокалывать уши? Но сейчас спросить было, конечно, еще невозможно.

Михаил поднялся, направился к койке. Он нарочито подчеркивал свое полное пренебрежение к гостье, проходя мимо, кинул на нее взгляд, словно бы на пустое место. Остановился у стола, громко хмыкнул и на столешнице выбил пальцами беглую дробь. Потом, уже с Максимовой койки, крикнул:

— Макся! Ты, брат, возьми с моей постели подушку. Будет все-таки и тебе поудобнее.

Это, по всей видимости, значило, что он ложится на койку Максима, с тем чтобы на его собственную койку, но уже без подушки, снова легла Феня. А Максиму предлагался топчан. Все это правильно и справедливо. Но зачем же бесконечно задирать, подкусывать не повинного ни в чем человека?

— Слушай, хватит, пожалуй, — с твердостью, какая редко давалась ему, сказал Максим. — Понял? Спи!

— Сплю, — Михаил закутался в одеяло и отвернулся лицом к стене. Только, Макся, если эта Федосья опять побежит, ты меня не буди — больше я за ней гоняться не стану.