Ледолом - [6]

А меня в каждый приезд подмывало воскресить родник. Хотя в сооружении из металлических предметов, намертво связанных проволокой, виднелась какая-то не просыхающая лужица, из которой пили, задрав головы, куры и цыплята. Однажды я поведал о ключике Андреичу, ибо он вёл хозяйство. Но лукавый пенсионер повздыхал нарочито и улизнул от прямого ответа. Деловой и практичный, он не пожелал рушить курятник. Ради чего, спрашивается?

А если бы мне даже удалось вывести на свет божий весь ключик, то, во что превратил бы его куровод Андреич, — в такую же загаженную поилку для своих хохлаток?

Да и родители упросили меня не лезть на рожон, не тревожить и не раздражать соседей.

Минуло ещё десятилетие. Скончался от сердечного приступа Андреич. Переселили в новые квартиры оставшихся обитателей дома, и, несмотря на сопротивление тёти Тани, его разломали.

Рядом с руинами до середины восьмидесятых ржавел металлический скелет курятника, сработанный хозяйственным Андреичем — на века — из старых железных кроватей, оконных решёток, — всё это он насобирал на помойках.

Теперь, кажется, можно беспрепятственно вызволить ключ. И я решился. В нашей сарайке нашёл тяжеленный лом, которым в юности зарабатывал деньги на приобретение книг, и с чмоканьем через вагу вывернул каменюку, заткнувшую родник почти на полвека. Выждав, когда муть осядет, я лёг на рыжий помятый бурьян и напился досыта. Вода осталась такой же студёной и вкусной, как в далёком детстве, в том роднике возле уже не существующего дома, в котором прошла большая часть моей жизни.

Ещё долго я сидел возле ямки, наполненной студёной водой, и в ней, как в очень далёкие годы, под тончайшей колышущейся слюдой поверхности безостановочно веселились пляшущие разноцветные песчинки. Он снова ожил, надёжно охраняемый непролазным, дремучим бурьяном, заполонившим покинутый всеми, кроме Васильевых и Бруков, двор. Кому родник нужен, чью жажду утолит, кого обрадует? Ведь на руины никто не захаживает. К тому же через некоторое время здесь, несомненно, воздвигнут бетонные коробки деловые предприниматели, а землю вокруг закуют в асфальтовый панцирь. Навсегда.

^{1986 год}

Огонёк

На позиции девушка

Провожала бойца.

Тёмной ночью простилася

На ступеньках крыльца.

И пока за туманами видеть мог паренёк,

На окошке на девичьем

Всё горел огонёк.

Парня встретила славная

Фронтовая семья,

Всюду были товарищи,

Всюду были друзья.

Но знакомую улицу

Позабыть он не мог:

«Где ж ты, девушка милая,

Где ж ты, мой огонёк?».

И подруга далёкая

Парню весточку шлёт,

Что любовь её девичья

Никогда не умрёт.

Всё, что было загадано,

В свой исполнится срок, —

Не погаснет без времени

Золотой огонёк.

И просторно и радостно

На душе у бойца

От такого хорошего

От её письмеца.

И врага ненавистного

Крепче бьёт паренёк

За советскую Родину,

За родной огонёк.

Запретная зона [3]

Памяти брата Станислава, погибшего от руки пьяного милиционера и равнодушия врача-хирурга

1942 год, начало лета

Мы с братишкой долго бродили вокруг огромного квадрата заграждений из кое-где порыжевшей и пачкавшей руки колючей проволоки. Часовые перестали обращать на нас внимание — много пацанов и девчонок топталось возле огороженного здания городского цирка, с огромным куполом, недавно, кажется летом или осенью сорок первого, превращённого в казарму. Вернее, как были осведомлены все свободские пацаны, в учебный центр, где тренировали будущих лыжников-диверсантов.

Помещение цирка было мне знакомо, до войны мы часто, по воскресеньям, всей семьёй ходили на весёлые представления. Особенно мне запомнились дуровские дрессированные звери, акробаты и клоуны. Теперь же здесь призывники учились мастерству воевать с фашистами, и в их числе наш отец.

Сами видели два дня назад, как он в строю взвода промаршировал в открытые проволочные же ворота. Странно однако, что он не заметил нас, — мы бежали рядом до самого КПП и азартно кричали: «Папа! Папа!» И хотя перепоясанный ремнями командир, шедший сбоку, сердито махнул на нас рукой, мы продолжали неустанно выкрикивать это слово, тщетно пытаясь привлечь внимание отца, громко, вместе со всеми певшего:

— Дальневосточная! Смелее в бой!..

Мы при первой же возможности проходными дворами промчались на площадь Павших, посредине которой грузно возвышалось, пожалуй, самое большое в городе деревянное строение со сферической крышей. Но сейчас подходы к нему со всех сторон были перекрыты — не прошмыгнёшь, не перелезешь. Да и вооружённые часовые под дощатыми грибками по углам зоны отгоняли, грозя пальнуть. «Стой! Запретная зона», — предупреждали фанерки с чернильными потёклыми надписями на столбах запретки.[4]

А мы упорно рыскали вокруг неё, соображая, как пробраться внутрь.

— Идём ещё попросимся, — предложил Славик, которого я по давней привычке держал за ладошку, таская всюду за собой.

— Бесполезняк. Опять гайнут[5] от капэпэ… Да ещё по шее накостыляют. Один путь — через запретку.

— А проволка? — недоверчиво спросил Славка. — С колючками вострыми.

— А мы — по-пластунски. Как на фронте. Земля-то — заметил? — рыхлая. В ней запросто можно и грабками[6] проход сделать.

Братишка поколебался секунду и согласился: