Ледолом - [218]

— Это, разумеется, так. Но у тебя-то…

— Давай об этом не будем затевать разговор: живы мои родители или нет, главное — оставаться честным человеком.

— Ты своё-то заберёшь или здесь оставишь?

— А что тут моё? Книги.

— Вещи разные.

— Кое-что из одежды, если позволите, возьму. Когда понадобится.

— Забирай, что нужно. Тебе собрать или сам?

— Сам. Если и отец не против, по воскресеньям буду проведывать. Как прежде. Когда прогул отработаю.

— Приходи, конечно же. Только душа у меня по тебе всё равно болит.

— Не переживай. Всё будет хорошо. Паспорт на всякий случай оставляю у вас. В пятом томе «Жизни животных» Брема будет лежать.

— А как же тебя на работу без паспорта примут? Не положено.

— Так меня никто и не увольнял. Паспорт показал воспету. Сегодня уже не пойду — завтра. Последний раз дома переночую.

Мама заплакала вновь, закрыв лицо ладонями.

— Не надо, мама. Деньги лишние от зарплаты останутся — поделюсь с вами. Отец как-то говорил, что моя помощь не помешала бы.

— Да ладно. Какая там помощь. На пропитание себе заработал бы. А если трудности материальные возникнут, ты мне, сынок, скажи. Обязательно. Только так, чтобы отец не слышал.

Да, уютно папаша устроился в своей КЭЧ — всё чаще со службы возвращается навеселе. И пахнет от него водкой и пивом.

Какой-то сослуживец у него появился. По-нашему, по-уличному, кореш. Майор. Что ему, рядовому запаса, очень льстит: собутыльник — офицер. Отец иногда в разговорах с мамой называл его, вероятно, по фамилии — Пахряич.

Я давно знал, куда они после службы заходят «заправиться»: в ресторан «Арктика», что открылся после окончания войны на улице Кирова. Об этом своём случайном открытии я умолчал. Там они «под рюмашку» вспоминали и смаковали эпизоды своих фронтовых биографий, о чём, возвратившись, отец пересказывал маме.

Утром, тщательно выбрившись трофейной опасной бритвой «Золинген» и густо оросив физиономию «Тройным» одеколоном, в выглаженной мамой военной форме из дорогого материала, но без погон (воинское звание у него было ефрейтор), начистив до зеркального блеска хромовые, тоже новые, сапоги, он чинно отправлялся в свою КЭЧ,[413] и это всё повторялось будто по расписанию — изо дня в день. Служил он поначалу рядовым бухгалтером, но через некоторое время его заметило высокое начальство, и он стал руководителем этой «конторы» (как сам называл её) — начфином.

Денег маме из своей зарплаты, как выше упоминалось, он не давал, а оплачивал лишь коммунальные услуги. Эту жертву он, вероятно, считал вполне достаточной. Для семьи.

Однако, заявляясь поздно вечером в родные пенаты, первые слова, произнесённые им, звучали обычно так:

— Фёдоровна, жрать подавай!

Далее папаша ни к чему, кроме столового прибора, не притрагивался.

Когда же мама, раздосадованная его «лежебоченьем», пыталась вынудить принести хотя бы пару вёдер воды из колонки, то он, продолжая пребывать в незыблемо горизонтальном положении на уютной, с младых лет привычной, из резного дерева, кушетке (диван-кровать мы искромсали на разжиг, замерзая зимой сорок первого. За ним последовал и погибший от уральского мороза фикус с разобранной по дощечкам кадкой). Но это произошло в сорок первом. А сейчас отец каждый раз отвечал.

— Это немужицкое дело, Фёдоровна. Пусть Юряй принесёт. Или Славяй.

А когда я поступил на завод, то адресат изменился — вместо «Юряй» появился мой «последователь» — «Славяй».

Я же отнюдь не почитал это занятие (или выгреб золы из топки и поддувала кухонной печи) «немужицким» делом, хотя пацану большущие оцинкованные вёдра даже на коромысле, от которого оставались мозоли на плечах, казались тяжёлыми. Но терпел.

Маму такое отношение мужа к домашним делам (и к ней лично) злило, и она иногда в подобных препираниях срывалась на повышенный тон. Мне всё это было больно слышать, и я или бросался выполнять нужную работу, успокаивая разнервничавшуюся маму, или быстро исчезал на улицу. Мне обидно становилось на отца, потому что она всегда оказывалась права. А он этого упорно не признавал. Не желал. Позднее «немужицкие дела» вспоминались мне, потому что легли целиком на плечи Стасика. А ему сейчас меньше, чем мне было в сорок пятом и сорок шестом. Но он вроде крепкий пацан и, уверен, будет помогать маме по хозяйству.

Написал эту строку, и сердце больно сжалось: когда я стоял перед зеркалом и, не сомневаясь ни в чём, «планировал» свою будущую жизнь, задевая и дальнейшее родных, Славке не оставалось жить и пяти лет. Ох уж эти «планирования»!

Всё в нашей семьи сложилось бы иначе и существовать стало бы попроще, если б мама не продолжала мантулить[414] на полторы ставки. Работа отнимает у неё не восемь, а двенадцать часов. Так будет и дальше — семью кормить надо кому-то.

Не обрадовали поведанные мамой кое-какие подробности отцовского детства: сызмальства его обихаживала персональная прислуга, а по дому всю необходимую работу («грязную») выполнял наёмный мужик по имени Гаврюша. «Барчонок» Миша называл его не Гавриилом и не по отчеству, а уменьшительно. В тридцать седьмом Гавриил случайно встретил ненавистного барчука на улице и с ликованием сдал чуждого пролетариату элемента чекистам. Судьба отца была бы, несомненно, очень печальной, если б не старый большевик (и тоже чекист) Александр Авдеев, который в дореволюционные годы скитаний скрывался в домах деда Алексея. Но об этом я уже упоминал выше.