Леди Л. - [35]

– Это не поможет, Дики. Слишком близко. Стоит мне только оттуда вернуться, как я тотчас брошусь к нему в объятия. Я не могу без него жить… Боже мой, Дики, что со мной станет?

Глендейл задумался.

– Мне, право, видится только одно, что мы можем сделать, – сказал он наконец. – Учитывая ту исключительную страсть, какую он вам внушает, выбор у нас не большой, верно? Необходимо сделать так, чтобы у вас просто не было физической возможности видеться с ним. Вначале будет нелегко, но жизнь есть жизнь, и через год или два нам, я уверен, удастся преодолеть эту трудность.

– Поверьте, это бесполезно. Даже если мы с вами уедем в Китай. Я себя знаю.

– Видите ли, это, не совсем то, что я имею в виду, – доброжелательно проговорил Глендейл. – Мне кажется, единственный способ отгородиться от него – толстые стены да непрерывный, строжайший надзор, который лишил бы Армана всякой возможности встречаться с вами.

– О чем вы? Не могу же я все свое время проводить в крепости.

– Да нет же, дитя мое. Не вы. Он. Это очень легко устроить» поверьте. Нам не составило бы никакого труда заточить Армана в одну из тех респектабельных тюрем, что итальянцы унаследовали от австрийцев и содержат теперь в образцовом порядке.

Она с ужасом посмотрела на него:

– Дики, вы чудовище! Я вам категорически запрещаю! Если вы сдадите его в полицию, вы меня больше никогда не увидите! Я покончу с собой.

Он взял ее за руку:

– Анетта, подумайте как следует. Здоровье у меня не ахти какое… Врачи говорят, старею. Детей у меня нет. Когда я думаю о своих садах, своей любви, своих картинах… И вы, и я, мы оба обладаем способностью привязываться к предметам, как к друзьям, любить их, заботиться об этом загадочном мире, который называют неодушевленным… Вещи становятся неодушевленными, только когда их бросают. Предметам, чтобы начать жить, необходимо внимание, дружба… Когда я умру, все то, что составляло мою вселенную, рассыплется, рассеется как дым… Осознавать это так мучительно. Я хотел бы, чтобы после меня вы позаботились о моем сказочном мирке. Я хотел бы, чтобы вы вышли за меня замуж.

Она смерила его недоверчивым взглядом:

– Дики! Вы даже не знаете, кто я.

– Я знаю все. Уже почти год я исследую ваше прошлое и не думаю, что осталось много такого, чего бы я не знал. Могу даже сказать больше: следов вашего прошлого почти не осталось. Мне далось это нелегко, но теперь любой, кто стал бы искать в мэрии свидетельство о рождении Анетты Буден, только напрасно потратил бы время. А все эти глупости, как-то: происхождение, дворянство, титул, – вызывают у меня только смех и даже злость. Я их ни в грош не ставлю. Моя жена – цыганка – была уличной танцовщицей, когда я ее встретил, но в ней чувствовалась порода, истинная, природная утонченность. Единственное, что стоит ценить в человеке, – это чувство собственного достоинства, и вы в высшей степени наделены им. Вы были бы для меня превосходной спутницей, идеальной наследницей всего того, чем я владею. Вез вас в моих картинах будут видеть только деньги, мои дома осиротеют и постепенно погрязнут в уродстве, от моих садов повеет мерзостью запустения… Нельзя так поступать с вещами, которые любишь, Анетта, – мы нужны им.

Она была ошеломлена, потрясена до глубины души: более трогательного признания девушка не могла и представить. Но она только покачала головой:

– Я бы так хотела сказать «да», Дики. Только это невозможно, это было бы нечестно по отношению к вам. Я не могу жить без Армана. Вы знаете, что это такое.

Он поцеловал ее в лоб.

– Да, малыш, – грустно проговорил он. – Да. Я знаю, что это такое. Тогда… Едем в Равенну.

Но он подал ей мысль о бегстве, и всю ночь она не могла сомкнуть глаз; потрясенная, отчаявшаяся, курила сигарету за сигаретой, грезила свободой, но понимала, что освободиться не сможет. Она начинала сознавать, что любовь может стать жестоким рабством и тот, кто захочет разорвать его цепи, должен обладать незаурядной силой воли, которой у нее, судя по всему, не было. Вот Арман, тот прочно усвоил, что нет ничего дороже свободы и что ради нее можно не колеблясь пожертвовать всем, но она определенно не сумела воспользоваться его уроками. Действительно, размышляла она, вздыхая, нужно было выковать характер, перейти, как он говорил, к прямым действиям, проникнуться, наконец, той доктриной, что ей внушали, и бросить бомбу, чтобы избавиться от своего мучителя.

Вернувшись из Равенны и снова встретившись с Арманом, она взглянула на него другими глазами и впервые по-настоящему попыталась усвоить его беспощадную логику, поддаться убежденности, сквозившей в этом завораживающем, страстном, звонком голосе, изобличавшем рабство во всех его проявлениях и отвергавшем любые формы зависимости сердца и рассудка. Сейчас-то Леди Л. хорошо видела противоречие между тем, что внушал ей Арман, образом жизни, какой он вел, между той абсолютной свободой, к которой он призывал» и его собственным порабощением идеей. Противоречие было даже между абсолютной идеей свободы и абсолютной преданностью этой идее, между свободным человеком, каковым он себя считал, и его полным подчинением доктрине, идеологии. Сегодня ей казалось, что действительно свободным может быть только тот, кто свободно обходятся со своими идеями, не полагается на одну только логику, на какую-то одну истину, кто допускает свободу действий в отношении всего, в рамках любой философии. Быть может, нужно даже уметь подняться над своими идеями, убеждениями ради того, чтобы остаться свободным человеком. Чем строже логика, тем больше у нее сходства с тюрьмой; ну а жизнь состоит из противоречий, компромиссов, временных сделок, и высокие принципы способны не только озарить мир, но и сжечь его. Любимая фраза Армана: «Нужно идти до конца» – могла привести лишь в никуда, его мечта о полной социальной справедливости отличалась чистотой, какая бывает только в вакууме. Но ей было всего двадцать, образования она не получила и не догадывалась даже, какой разрушительной силы может достичь логический экстремизм как в истине, так и в заблуждении, она не жила еще в великом веке идеомании; знала она лишь одно: он охвачен всепоглощающей страстью, она же вынуждена довольствоваться остатками.