Леди Л. - [20]

Чтоб вы, не побоясь меня обидеть,

Решили все же гордо промолчать.

Ах, надо же так было полюбить,

Чтобы надеждою меня не одарили,

Чтобы я стала вас боготворить,

А вы меня за это погубили!

К счастью для Анетты, годы, проведенные ею в заучивании наизусть и пересказе, к огромному удовлетворению ее отца, сочинений пророков социального бунта, привили ей некоторую легкость в обращении со словами, а также наделили изяществом речи и даже мысли; возвышенное видение человечества, внушаемое писателями-анархистами, в конечном счете наложило на нее отпечаток и придало ей элегантности, что значительно облегчило задачу ее учителей хороших манер. Великодушные и благородные порывы Бабефа, Блана, Бакунина пробудили в детской душе мечтательное и безотчетное стремление к красоте, стилю, изяществу, которое немедленно проявилось в ее манере одеваться. Не долго думая, ее поселили в небольшой гостинице «Пале-Ройяль» под именем мадемуазель де Буазеринье – юной особы из провинции, приехавшей в Париж в надежде отвоевать себе местечко в полусвете. Именно там бывший актер «Комеди Франсез» месье де Тюли, страдавший от болезни, которая в итоге дала осложнение на горло, что свело к трагическому шепоту некогда волновавший сердца голос, начал давать ей уроки светских манер, разыгрывая настоящие театральные сцены, в которых надо было принимать элегантные позы, передвигаться в замедленном темпе, напускать на себя томный, интригующий вид, а вслед за тем последовали еще более ужасные упражнения на дикцию, с зажатым между зубами карандашом. От этих нескончаемых испытаний Анетта впадала к концу дня в состояние полнейшей прострации и нервного напряжения, которое мог снять только Арман. Уроки продолжались в течение месяца, и удовлетворенный мэтр не раз отвратительным хрипом выражал восхищение своей ученицей:

– Она великолепна! Природные данные, стиль, шик, это у нее в крови. Я гарантирую вам полный успех!

После нескольких недель блеска, маленьких драм, рыданий, благодаря своему врожденному чувству прекрасного, своему уму, чутью она торжествовала победу надо всеми тенетами хорошего тона и комильфо, однако след народной издевки навсегда остался в ее голосе, что в Англии относили на счет графства Франш-Конте, откуда вела происхождение ее благородная ветвь и чей колорит она сумела сохранить в своей речи. Затем пришло время самой деликатной и самой сложной части ее воспитания. Арман вынужден был ей объяснить, что она должна научиться казаться менее осведомленной, менее искусной в своих любовных восторгах, что она должна, не колеблясь, проявлять неловкость, обнаруживая тем самым незнание, которое сопутствует хорошему воспитанию и которое непременно сойдет за невинность в глазах дилетантов благородного происхождения, помешанных на добродетели.

– Боже мой, Перси, что с вами сегодня? – раздраженно спросила Леди Л. – Перестаньте ворчать, я прошу вас. Я была молода, преисполнена решимости и страсти, а вы же понимаете, в Швейцарии… Арман оказался абсолютно прав. Вы знаете, что из себя представляют настоящие джентльмены, Перси. Общаясь с ними, нужно всегда надевать перчатки.

Поэт-Лауреат дрожащей рукой взял носовой платок и вытер пот со лба. Послышались звуки свежих голосов, взрывы смеха, и на аллею выбежали правнуки Леди Л. Их было трое: две девочки и один мальчик, Патрик; он был одет в костюм учащегося Итона, а в руках нес манто Леди Л.

– Я принес ваше манто, Лапонька-Душечка, – гордо заявил он. – Мама о вас беспокоится. Говорит, что становится прохладно.

Леди Л. нежно погладила темные локоны. Она питала слабость к малышу. Он был сама прелесть, да и к тому же мальчики всегда ей нравились больше девочек.

– Merci, mon mignon,[9] – произнесла она по-французски. – Отнеси, пожалуйста, манто маме и скажи ей, чтобы не волновалась. В моем возрасте уже просто не может быть причин для волнений.

– О! Вы еще не такая и старая, – сказал Патрик. – Мама уверена, что вы проживете до ста десяти лет.

– Бедняжка Милдред, я вижу, она действительно очень обеспокоена, – сказала Леди Л. – А теперь бегите, дети. Мы с сэром Перси расчувствовались, вспоминая доброе старое время. Не правда ли, дорогой Перси?

Поэт-Лауреат бросил на нее взгляд, полный ужаса, во ничего не сказал. Как всегда, дети сразу же подчинились. Они действительно были очень хорошо воспитаны.

После шести мучительных месяцев «дрессировки», как она это называла, Анетта вдруг начала так хорошо и быстро усваивать все уроки и привела Арману столько доказательств своего знания правил хорошего тона, что поджимаемый временем молодой анархист совершил одну ошибку, которая едва не привела к катастрофе. Он решил подвергнуть Анетту испытанию и, чтобы положить финальный мазок, послал ее в знаменитый пансионат Плен-Монсо, где девушки из хороших семей – иностранки или провинциалки – проводили несколько месяцев перед своим выходом в свет. Однажды, после первых двух недель хорошего тона, когда мадемуазель Рен, директриса заведения, читала своим воспитанницам особенно поучительный отрывок из «Очаровательной пташки», Анетта тихо, но довольно внятно произнесла: «О-ля-ля, подохнуть можно от скуки!» Фраза прозвучала в мертвой тишине с таким акцентом правды, что мадемуазель в ужасе усомнилась, действительно ли юная особая является племянницей генерала графа де Сервиньи и внучкой прославленного кавалериста той же фамилии, павшего в бою под Маренго. Это легкое сомнение усилилось, когда от одной из воспитанниц она узнала, что в разговорах с девушками Анетта никогда не называла ее иначе, как «эта старая сводня». Она провела быстрое расследование и обнаружила, что все написанные великолепным каллиграфическим почерком рекомендации, представленные «дядей» ее воспитанницы, – фальшивки и что последний сеньор де Сервиньи давно отдал Богу свою христианскую душу в Сен-Жан-д’Арк неподалеку от Сен-Луи. Побоялись ограбления, вызвали полицию; к счастью, Анетту вовремя предупредила о подозрениях мадемуазель Рен одна из юных овечек последней» пришедшая в неописуемый восторг от богатого словарного запаса подруги и от разнообразия знаний, которыми та обладала в некоторых чрезвычайно привлекательных областях. Анетте удалось предупредить Армана, и она поспешно бежала в панталонах – платья мадемуазель Рен держала под замком – через окно, рано утром, до прихода комиссара, не преминув оставить письмо, написанное элегантным почерком, но таким языком, что директриса пансиона, прочитав лишь первые строчки, поднесла руку к сердцу и просто-напросто упала в обморок. Не успели ее привести в чувство, как при мысли о вреде, возможно непоправимом, который паршивая овца наверняка причинила ее стаду, она вновь потеряла сознание.