Леди-босс - [5]

Но Цоя я не увидела. Я задохнулась от запаха съестного: на одной из электроплит уже что-то закипало.

Я приподняла крышку с котла, сунула туда нос, давясь слюной, нашла какой-то крюк и выволокла здоровенный шмат бульонной говядины на толстенной кости. Мясо было недоваренным, я обожглась, но разодрала его руками и, давясь, начала лопать.

И тут-то появился Цой, в белом кителе, белых брюках и в пилотке на седой голове. Судя по низке синего крымского лука, которую он принес, кореец спускался в подвальные закрома.

Он застыл в дверях, что-то шевельнулось в узких прорезях его глаз: Цой был удивлен до крайности. Если бы Чингисхан не занимался всякой завоевательной ерундой, а посвятил себя высокому кулинарному искусству, он по роже был бы точь-в-точь наш гений суперсалатов и суперсоусов, виртуоз по рыбной части и по части дичины, колдун и алхимик, который даже из кирзового сапога мог соорудить блюдо, достойное ресторана «Максим». Он был начинен тысячелетними мудростями, прежде всего китайской, и тут мы его сдерживали. Его плоская физия была свирепа, голос рявкающий — его все боялись. Но ко мне он относился нежно и часто напевал: «Риза, Риза, Ризавета, я рюбрю тебя за это… И за это и за то — я купрю тебе манто…» Это он так ухаживал. Букву "л" выговорить он не умел. Сим-Сим откопал его под Ташкентом в каком-то вонючем духане в одну из своих ездок и привез сюда, в дальнее Подмосковье.

Цой прыгнул ко мне, вырвал из моих лап мосол, отшвырнул его и заорал:

— Нирзя!

Я чуть не заплакала от обиды.

— Гад ты, Цой! — сказала я. — Я жрать хочу!

— Животу прохо будет! Умрешь…

— Я и так помираю… — всхлипнула я. — Ну хоть чуточку!

— Садись!

Он отпихнул меня подальше от плиты. Я не знаю, что он намешивал там, в этой кастрюльке, то и дело ныряя в холодильник, врубая миксеры, бормоча под нос что-то по-своему. Кажется, в состав блюда входили молотые креветки, какие-то приправы и соусы, травы. В конце концов получилось что-то немыслимо вкусное. Я даже постанывала от наслаждения, вылизывая мешанину до капельки.

Цой сидел на табурете, покуривая сигаретку из кубинского вонючего сигарного табака — он любил только такие, — на меня не смотрел и странно морщился.

— Что не смотришь? Страшная я? — недоверчиво прислушиваясь к ощущению сытости, спросила я.

— Ты всегда красивая, Ризавета…

— Что со мной было? Он ответил уклончиво:

— Я не врач. Врачи знают.

— Темнишь?

Позже я поняла, что кореец не хотел со мной говорить, боясь, что я сорвусь по новой. Конечно, он знал все: и как меня на вертолете привезли из Петербурга, и как стали лечить, и про мой бесконечный сон, который прерывался только два раза.

Один раз, среди ночи, оказывается, я попыталась куда-то убежать. И меня успели отловить, босую и почти что голую, среди сугробов на замерзшем пруду, и все ждали, что после этого я непременно заболею воспалением легких. Но басаргинская порода выдюжила, и мой побег в никуда обошелся без последствий. Чтобы подобного не повторилось, ко мне приставили медсестру. Но и она прошляпила; я смылась из спальни, и меня нашли в кабинете Туманского, где я старательно разжигала камин, в котором не было дров.

Вот именно этих побегов я никогда не могла вспомнить. Даже потом, когда вспомнила многое.

Мне снова захотелось есть. Хотя это было уже не так остро и невыносимо: Цоев харч привел меня в состояние странной полудремоты.

— Почему я лысая, Цоюшка? — сказала я, ощупывая маковку. — Кто меня стриг и на кой черт?

— Я думаю, что так докторам быро удобнее, — подумав, сказал Цой. — Тебе измеряри мозги, Ризавета… Таким прибором.

— Ага! — сказала я. — Значит, я просто чокнулась? Как интересно! А где же Сим-Сим? Какого дьявола он где-то шляется… Где его носит, моего обожаемого, единственного и неповторимого? В Москве, что ли?

Самым странным было то, что где-то там, в глубине сознания, в самых потаенных уголках моей черепушки, что-то уже не просто угадывало, но знало, что я услышу. Это было что-то такое, почти непредставимое, чего просто не может быть. И какая-то последняя непроницаемая завеса, какая-то отчаянная защитная преграда не давала мне принять это.

И пробить эту преграду, смести ее могло только что-то извне, исходящее не от меня.

— Срадкую ягоду кушают вместе… Горькую ягоду — ты одна… Есть такая женская песня, девушка… — сипло сказал кореец.

— Какая еще ягода? Ты что, еще не проснулся?

— Ты правда ничего не помнишь?

— А что я должна помнить?

— Да нету твоего мужа. Уже почти месяц, — вздохнул он, уставившись куда-то поверх моей головы. — Убири его. Там, в этом городе. Петербург теперь, да? Ты тоже — там… вы вместе — там…

— Помолчи! — попросила я, закрывая глаза. Зеркальные осколки снова завертелись в цветной слепящей сумятице, скрежеща, остро и больно раздирая голову, полосуя лезвиями изнутри мои глаза и затылок. И вдруг, совершенно не по моей воле, они начали собираться воедино, как собираются вместе блинчатые лепехи первого льда, перед тем как вода застынет в безмолвии и неподвижности, зеркально сияющая под зеркальным небом.

Они обретали цельность; я почему-то твердо знала, что никогда больше они не рассыпятся, не будут беспорядочно кружить. Мутная пелена опала, и я вдруг, впервые после того, как вышла из спальни, вынырнула из всего этого хаоса и перестала его бояться.