Леда без лебедя - [74]

Мельчайшие детали этой сцены, схваченные одним взглядом, неизгладимо запечатлелись в моем мозгу.

— До пятидесяти градусов, — сказал доктор, обращаясь к Кристине. — Будьте внимательны!

Я озирался вокруг, не слыша крика младенца. Кого-то еще недоставало здесь.

— А ребенок? — спросил я с дрожью в голосе.

— Он там, в другой комнате. Подите взглянуть на него, — сказал мне доктор. — Оставайтесь там.

Отчаянным жестом я указал ему на Джулиану.

— Не бойтесь. Дайте сюда воду, Кристина.

Я вошел в другую комнату. До меня донесся очень слабый, едва слышный крик ребенка. Увидел на ватной подстилке красноватое тельце, местами посиневшее, под руками акушерки, растиравшей ему спинку и подошвы.

— Подойдите, подойдите, сударь; идите взглянуть, — сказала акушерка, продолжая растирать ребенка. — Идите взглянуть на этого славного мальчугана. Он не дышал, но теперь нет опасности. Взгляните, что за мальчишка!

Она перевернула ребенка, положила его на спину, показала мне.

— Посмотрите!

Схватила ребенка и подняла его в воздух. Крики становились немного сильнее.

Но у меня в глазах было какое-то непонятное мелькание, туманившее мне зрение; во всем существе моем было какое-то странное отупение, парализовавшее точное восприятие всех этих реальных и грубых явлений.

— Посмотрите же! — повторила еще раз акушерка, снова положив на вату кричавшего младенца.

Он теперь кричал громко. Дышал, жил! Я наклонился над этим трепетным тельцем, которое пахло ликоподием, наклонился, чтобы рассмотреть его испытующим взором, чтобы найти отталкивающее сходство. Но крошечное, пухленькое, еще немного синеватое личико, с выступающими глазными впадинами, с распухшим ртом, с косым, бесформенным подбородком, почти не имело человеческого вида, вызывало во мне лишь отвращение.

— Когда родился, — пробормотал я, — когда родился, не дышал…

— Не дышал, сударь. Легкая асфиксия.

— Как это?

— Пуповина, оказалось, опутала шею. А кроме того, вероятно, проникновение черной крови…

Она говорила, не переставая ухаживать за ребенком; а я смотрел на эти сухопарые руки, которые спасли ребенка и теперь бережно заворачивали пуповину в какую-то смазанную салом тряпочку.

— Джулия, дайте мне бинт. — И, бинтуя живот ребенка, добавила: — Теперь все благополучно. Да благословит его Бог!

И ее опытные руки взяли маленькую головку как бы для того, чтобы разгладить черты лица. Ребенок кричал все сильнее; кричал, словно в бешеном гневе, корчась всем тельцем, сохраняя асфиксический вид, синеватую красноту, все, что внушало мне такое отвращение. Кричал все сильнее, как бы давая мне доказательство своей жизнеспособности, как бы бросая мне вызов, доводя меня до отчаяния.

Он жил, жил!.. А мать!

Обезумев от этого зрелища, я снова вошел в комнату роженицы.

— Туллио!

То был голос Джулианы, слабый, как голос человека, находящегося в агонии.

XXXII

Непрерывная струя нагретой до высокой температуры воды, которую лили около десяти минут, остановила кровотечение. И теперь роженица отдыхала на своей постели в алькове.

Я сидел у ее изголовья и молча, с тяжелым чувством смотрел на нее. Она, по-видимому, не спала. Но страшная слабость парализовала все ее движения, стерла все признаки жизни; казалось, душа вышла из ее тела. Глядя на ее смертельно бледное, восковое лицо, я видел еще эти кровавые пятна, всю эту бедную кровь, пропитавшую простыни, просочившуюся через матрацы, обагрившую руки хирурга. «Кто вернет ей всю эту кровь?» Я сделал было инстинктивное движение, чтобы прикоснуться к ней, так как мне казалось, что она стала холодной как лед. Но меня удержало опасение потревожить ее. Несколько раз, во время этого продолжительного созерцания, мною овладевал внезапный страх, и я готов был вскочить и бежать за доктором. Переходя от одной мысли к другой, я разворачивал связку корпии, то и дело расплетал кончик ее и время от времени, охваченный непроходившим беспокойством, с необычайной осторожностью подносил его к губам Джулианы и по колебанию легких ниточек судил о силе ее дыхания.

Она лежала на спине; голова покоилась на низкой подушке. Распущенные каштановые волосы окаймляли ее лицо, делая его черты более нежными и более восковыми. На ней была рубашка, застегнутая у шеи и у кистей рук; руки лежали на простыне, вытянутые, такие бледные, что отличались от ткани лишь голубыми жилками. Какая-то сверхъестественная доброта излучалась этим бедным созданием, бескровным и неподвижным; доброта, проникавшая во все мое существо, переполняла мое сердце. И казалось, Джулиана повторяла: «Что ты сделал со мною?» Ее лишенный краски рот с отвисшими уголками, свидетельствующий о смертельной усталости, сухой, искаженный невыносимыми конвульсиями, истомленный нечеловеческими криками, казалось, все время повторял: «Что ты сделал со мною?»

Я смотрел на это хрупкое тело, которое образовывало едва заметный рельеф на поверхности постели. Так как событие совершилось, так как она наконец освободилась от ужасного бремени, так как другая жизнь наконец навсегда отделилась от ее жизни, то это инстинктивное чувство отвращения, эти внезапные приступы неприязни не возобновлялись во мне более и не затуманивали чувства нежности и сожаления. Теперь я чувствовал к ней только бесконечную нежность и безмерную жалость, как к самому лучшему и самому несчастному из созданий. Теперь вся душа моя сосредоточилась на этих бедных устах, которые с минуты на минуту могли испустить последний вздох. Смотря на эти бледные уста, я с глубокой искренностью думал: «Как я был бы счастлив, если бы мог перелить ей в жилы половину моей крови!»