Лед и вода, вода и лед - [33]

Эта девочка существует до сих пор, она живет в Инес и вместе с Инес, но тщательно прячется и никогда не показывается днем. И никогда ничего не говорит, даже когда темно и Биргер спит. У дня есть слова, а у ночи только настроения, но эти настроения заставляют Инес часами лежать без сна, моргая в темноте, и раз за разом пытаться проглотить ком в горле. Она не знала, откуда он там взялся. И не хотела знать.

Этой ночью все было как обычно и, однако, иначе. Внимательней, чем обычно, она вслушивалась в тишину. Какое-то время назад в гостиной часы с маятником пробили двенадцать. Значит, он идет домой, в любую минуту может послышаться визг калитки и хруст его шагов по гравийной дорожке в саду.

Может, встать и встретить? Сделать ему пару бутербродов? Налить стакан молока?

Нет. Он не хочет, чтобы она о нем заботилась. Если Инес будет сидеть и дожидаться его на кухне, это вызовет только раздражение, он рассердился бы, даже узнав, что она лежит без сна в темноте и прислушивается к его шагам.

Это вполне естественно. Она знает. Точно так же было бы, будь он действительно ее сыном. Он же взрослеет, а если учесть, что он всего лишь сын ее сестры, то другого ждать не приходится. Он ведь не ее. Она должна это помнить. И никогда не забывать.

И все-таки он — ее. Он был ее с того мгновения, когда она впервые его увидела, тем дождливым апрельским вечером девятнадцать лет назад, когда землисто-бледная Элси вернулась домой и положила маленький сверток на кровать сестры.

— Не хочу, — сказала она, стягивая перчатки. — Это — ошибка, забрать его сюда. Я думала, что хочу, а на самом деле нет…

Она была чужая. Страшно чужой человек, не имевший даже отдаленного сходства с ее сестрой-близнецом. Голос тихий и монотонный, волосы обвисли, спина чуть сгорблена. Инес не сводила с нее глаз, но Элси этого не замечала. Она лишь расстегнула пальто, стащила его с себя и уронила, провела рукой по голове, так что помятая шляпка соскользнула и покатилась по полу, потом одним движением стянула с себя туфли вместе с ботами и легла на свою кровать, простоявшую пустой восемь с лишним месяцев.

— Я думала, что хочу, — повторила она. — Но они были правы. Я не хочу на самом деле…

Инес по-прежнему не издала ни звука, она стояла, немо и неподвижно, глядя то на сестру, то на заботливо упакованный кокон, лежащий на ее собственной кровати. Элси больше ничего не говорила, она накрыла лицо маленькой подушкой-думкой и дышала в коричневую ткань. Инес присела на край своей кровати и чуть наклонилась над коконом. Видно было не так уж много, только крохотный носик и закрытые глаза. Очень осторожно она принялась разматывать верхний слой — синее шерстяное одеяло, завернутое так хитро, что его было почти невозможно развернуть. Под ним оказалось серое одеяло, тоже шерстяное, но такое застиранное, что Инес видела собственные пальцы сквозь редкие нитки. Третий слой представлял собой байковое одеяльце, голубое с рисунком в виде белых кошечек. Явно новое. Инес взяла его за край двумя пальцами и стала разворачивать.

Он был совершенен. Даже сегодня она помнит, что тогда подумала именно так. Совершенство. Крохотная круглая ступня с пальчиками-бусинками. Коротенькие ножки. Маленький животик, который поднимался и опускался в такт глубокому сонному дыханию. Полуразжатые ладошки, похожие на распускающиеся цветы. Тень на щеках от длинных черных ресниц. Красиво очерченные губы.

Она безотчетно наклонилась к нему и поцеловала полуоткрытый ротик. У его слюны был вкус родниковой воды. Нет. Она тут же поправилась: вкус его слюны был как мечта человека о родниковой воде. Нет на свете родника с такой вкусной водой…

Он поднял веки и устремил на нее взгляд темно-синих фарфоровых глаз, но не заплакал и не пошевелился, продолжал лежать неподвижно на ее кровати, младенчески согнув ручки и ножки, и смотрел на нее. Она осторожно провела указательным пальцем по его щеке. Какой маленький! Она впервые видела вблизи такого маленького человека, и впервые — такого совершенного.

Неожиданно подступили слезы. Всхлипнув, она попыталась сморгнуть их — ведь глупо, нельзя же вот сесть и разреветься, — но это не помогло. Она полезла в рукав кофты за платком, шумно высморкалась и напомнила себе, что всего неделю назад написала в дневнике длинную филиппику о самых ненавистных ей словах, обо всех этих словесах, начинающихся на «чу».

Например, «чудовищно». Такое лакомое для сплетниц, для тех, кто мог часами, с постной рожей и закатывая глаза молоть всякую ерунду о том, что их не касается. А в этом паршивом городишке, где ты имела несчастье очутиться, сплетницы с упоением приправляли свои излияния чувствительностью. Бедные девочки, такое несчастье, так потерять отца… Бедная вдова, и с девочкой у нее такое несчастье… Ужасно, ужасно! Ой, ой! Бедные, бедные! Не говоря уже о слове «чувственность», постоянно витавшем среди гимназисток выпускного класса. Теперь всем полагалось быть чувственными, полуслепыми от чувственности, и челка у всех должна, разумеется, падать на один глаз, как у Риты Хейворт в роли Гильды, даже если придется из-за этого ходить ощупью. И мало того — все должны непрерывно пребывать в состоянии тихого сладострастия. Некоторые круглые дуры ухитрялись страстно вздыхать, даже рассуждая о латинских глаголах или овощном пюре со свиной рулькой. Не говоря о том, как они кривлялись, говоря о мальчиках. Они