Лед и вода, вода и лед - [2]

Нет. Невозможно. Это не может быть никто из них. Однако некто этим вечером явно побывал у нее в каюте. Окно заперто. Дверь в туалет — нараспашку. Когда она выходила из каюты в бар, все было наоборот. И все-таки сквозь страх пробивается ехидная радость. Дверь открыта — значит, он заходил в туалет. Стало быть, получил ее послание. Наконец-то. Прищурившись, она вглядывается в проем двери. Крышка унитаза поднята. Сиденье тоже. Значит, точно мужик. Душевая занавеска задернута, белый пластик в желтый цветочек поблескивает в сумеречном ночном свете, колыхается от качки, как рапсовое поле под летним ветерком. Но за этим движением вполне можно не заметить другого. Что если кто-то стоит там за занавеской, готовый…

Глупости. В таком случае он трус и ничтожество, и она не позволит себе пугаться его идиотских выходок. И поэтому делает шаг вперед, не додумывая мысль до конца, отдергивает занавеску и убеждается: там никого нет. Наступает ошеломляющее облегчение — колени обмякли, приходится опереться о стену, переводя дух. Проходит несколько секунд, прежде чем она замечает, что обои возле ее плеча — полосатые, что бежевую их поверхность пересекают желто-коричневые штрихи, липкие штрихи, которых там раньше не было. Вот тварь! Не раздумывая, она срывает с себя свитер и швыряет в дверной проем. Выкинуть за борт, попозже вечером, стирка не поможет, никогда и ни за что она не наденет вещь, хоть раз соприкоснувшуюся с мерзопакостью, которую эта тварь…

Обхватив руками плечи, она поворачивается к зеркалу. Ага. Ее послание он получил, это очевидно. Перед тем, как выйти из каюты, она зашла в туалет и написала помадой на зеркале то же, что писала каждый раз все последние дни, выходя из каюты: Бог тебя видит, сволочь! Но эту весть явно не приняли к сведению. Он размазал помаду по всему зеркалу, стер надпись полотенцем, испортив его, а потом написал ответное послание той же самой помадой, только более крупными буквами: ПИЗДА!

Она сглатывает несколько раз, чтобы успокоиться. Блистательный ответ. Просто гениальный. Кроме всего, он еще, оказывается, сломал к чертовой матери ее помаду, единственную, которую она взяла с собой в экспедицию, единственный имеющийся у нее экземпляр Lancôme Long Lasting Juicy Rouge, тон № 132. Прибить гада! Как только он ей попадется — сперва уши ему отрезать, а потом убить!

Естественно, если сам он раньше ее не убьет. И к добру ли, что лицо, смутно различимое в зеркале, такое бледное, словно принадлежит какой-нибудь жертве убийства из ее романов?

~~~

Сразу после мыса Фарвель судно меняет курс. Вахтенный штурман выключает автопилот и кладет руку на штурвал — маленький джойстик, гораздо меньше автомобильного переключателя скоростей, управляющий движением всей этой желтой махины под названием ледокол «Один». Легко и осторожно он поворачивает нос корабля к северу; выверенность и сдержанность в каждом движении, в том, как рука сжала круглую рукоять штурвала, в легком изгибе локтя, в мягком сокращении бицепса. Но поворот получается не слишком плавный. Штурман управляет судном, но не волнами Атлантики — а они поймали корабль, едва тот лег на другой курс, и принялись играть с ним, как с очень маленьким ребенком, — в напускной свирепости, но на самом деле очень осторожно подкидывая его кургузый корпус к светло-серому ночному небу, чтобы в следующий миг опустить вниз, в темно-серую расселину между валами, то подбросят, то опустят, то подбросят, то опустят…

Штурман не замечает, что высунул кончик языка, словно помогая себе, покуда спина напрягается, а рука сжимается на штурвале. Он глубоко сосредоточен, но в морщинках у глаз прячется улыбка. Он хочет быть только здесь, и больше нигде. На самом деле, если бы он мог выбрать себе рай после смерти, то выбрал бы именно такой: вечная ночная вахта на ходовом мостике «Одина», когда судно поворачивается кормой к Атлантике и входит в Девисов пролив, оставляя Баффинову Землю где-то по левому борту и смутно виднеющийся западный берег Гренландии — по правому. Он мог бы провести целую вечность в этом одиночестве еще и потому, что оно — умиротворяющий покой: вокруг люди, их много, но не больше, чем он в состоянии сосчитать, и большинство спит в своих каютах. Только он сам да двое парней в синей форме, внизу, в машинном отделении, — вот все, кто сейчас бодрствует. Если, конечно, остальные не проснулись от этой качки и не лежат теперь, вцепившись изо всех сил в край койки и до смерти боясь с нее свалиться. Ну и пусть. Главное — никто из них не лезет на мостик и не омрачает штурману Лейфу Эриксону его счастливые мгновения.

Ну вот. Поворот выполнен. Курносый судовой нос смотрит точно на север, и качка прекратилась. «Один» — женственная посудина с именем мужского божества — спокойно, вразвалку идет вперед. По открытой воде судно движется, словно женщина на девятом месяце или боксер за канатами ринга. Но скоро, через несколько часов или дней, оно выйдет из этого неестественного для него состояния и скользнет во льды. Там — его стихия, их оно проходит легко и стремительно.

Лейф Эриксон включает автопилот и выпрямляется, чувствуя, как спадает напряжение. Рай? Да, черт возьми, чего только не взбредет в голову посреди ночи! Вообще-то он скорее попадет в ад. Что такое ад, он тоже прекрасно знает. Нескончаемый летний день в старой развалюхе под названием «дача», которую жена получила в наследство от родителей, палящий зной, когда надо чистить выгребную яму и красить окна, когда мегера не в духе, а виски на исходе, когда сын-подросток рвется домой в город, к своему любимому компьютеру…