Да что за черт! Он делает еще глоток из кружки, большой глоток, и подходит к иллюминатору, прижимается лбом к прохладному стеклу. Всматривается в даль, стараясь разглядеть лед во всех подробностях до самого горизонта. Вполне может быть, что впереди — открытая вода. Да. Очень уж там темнеет в небе вдали. Он оставляет кружку и отворачивается, поспешно идет вдоль пульта управления за биноклем, но вдруг замирает. Движение. Точно, какое-то движение там внизу, на палубе.
Да, вот она. Появляется перед лабораторией.
Та же баба, что в тот раз. Та, бледная. С курчавыми волосами. Хотя сейчас она одета как следует, а не разгуливает в ночной рубашке, как тогда. Синяя куртка, синие брюки, нормальные сапоги. Но без варежек и шапки, ветер разлохматил волосы, так что ей приходится убирать их с лица.
Что она опять тут делает? Опять мусорить пришла, что ли? Спать-то она вообще хоть когда-нибудь ложится?
Она поднимается на смотровую ступеньку, вдруг перегибается через фальшборт и смотрит на лед, потом задирает лицо к небу. Долго стоит совершенно неподвижно и смотрит вверх, потом вдруг отпускает фальшборт и взмахивает руками. Словно собирается взлететь. Или обнять весь мир.
Лейф Эриксон смотрит на нее. Он не думает, не чувствует, просто стоит совершенно неподвижно и смотрит на нее. Потом очень медленно вытягивает руки в стороны. Вдруг ему тоже хочется взлететь. И тоже хочется обнять весь мир, этот единственный, ни с чем не сравнимый мир, в котором он живет. Он улыбается сам себе. Неуверенной, чуть робкой улыбкой. Да. Он живет. Ему выпало прожить почти целую жизнь именно в этом мире.
Потом он спохватывается, кто он и где, берет бинокль, поднимает и вглядывается, серьезно и молчаливо, в открытую воду у горизонта.
