Лед и вода, вода и лед - [126]

— Ну постой, Сюсанна! Постой!

Послышались негромкие смешки в рядах других марксистов-ленинцев, издевательские смешки молодых мужчин, вожделеющих власти, считающих, что она законно принадлежит им — в силу их способностей, по праву рождения, и молодых женщин, жаждущих реванша, мечтающих дать сдачи, отомстить всему миру. И поэтому Ингалиль кричала, снова и снова:

— Да стой ты, Сюсанна! Остановись!

Но Сюсанна не остановилась. Она шла и шла. Все быстрее, потом перешла на бег. Побежала большими шагами. И даже не дала себе труда посмотреть по сторонам, переходя улицу.

~~~

— Ты уж прости, — сказала Элси. — Но я не понимаю.

Сюсанна упрямо пожала плечами. Не понимаешь, значит, и не нужно.

Прошел месяц с тех пор, как они разговаривали по телефону. Элси списалась на берег и теперь сидела за кухонным столом на Сванегатан и смотрела на свою племянницу. Вид у той был удручающий. Лицо серое. Темные круги под глазами. Волосы настоятельно требуют мытья. Юное человеческое существо, обращаться с которым, совершенно очевидно, надо с огромной осторожностью.

— Но попробуй все-таки объяснить! Почему тебя так возмутило, что Ева поедет в турне с той английской группой?

Сюсанна вздохнула. Поддернула серый свитер, пытаясь спрятать в рукаве сжатый кулак.

— Ведь не потому же, что…

Биргер в гостиной сделал телевизор громче. Видимо, побоялся расслышать из этого разговора на кухне что-то, что заставило бы его выползти из кокона собственного молчания. Элси, подавив вздох, наклонилась вперед и положила ладонь на серую поверхность обеденного стола. Белая льняная дорожка, служившая скатертью, была мятая и грязная. Оловянное блюдо для фруктов стояло пустое, если не считать белого апельсинового зернышка и нескольких веточек от винограда. А на окне стояли мертвые герани, растопырив голые стебли.

— А что же тогда?

Сюсанна стремительно глянула на нее. Глаза ее блестели. Очень сильно блестели.

— Что Бьёрн для нее ничего не значил.

Элси сидела молча, не решаясь ответить и не зная, что сказать. Сюсанна еще больше съежилась по другую сторону стола, спрятала и другую руку в рукав. Шмыгнула носом.

— Я была такая дура. Я думала, она его любит. По-настоящему. И меня. Я думала, она меня тоже любила… По крайней мере, до того дня. А на самом деле нет. На самом деле ее интересовало только то, что он знаменитость. Ну и я, значит, как сестра знаменитости.

Она подняла глаза, встретилась взглядом с Элси и добавила:

— Ну, двоюродная.

Элси просто кивнула. Это как раз совершенно неважно. Пусть Сюсанна знает.

— А теперь она едет с английской группой, — сказала Сюсанна. — Потому что это круче, английская группа — это всегда круче, чем шведская. А «Тайфунз» кончились, так что она и Томми прогнала, правда, мне все равно, уж это мне точно совершенно безразлично, но это… Это… Нет, я не знаю, как это называется! Она ужасный человек! Отвратительный!

Наконец-то она заплакала. Элси встала, оторвала кусок бумажного полотенца и через стол протянула Сюсанне.

— Чувствуешь себя использованной вещью, — всхлипывала Сюсанна. — Меня использовали. Она воспользовалась мной, чтобы подобраться к нему, а я ей позволила. Потому что была такой дурой и ничего не понимала. А некоторые понимали, говорили, объясняли мне, что происходит на самом деле и чем все кончится, а я ничего не слышала. Не слушала. И теперь у меня не осталось друзей. Ни одного. Я одна, и я тоскую по Бьёрну, мне так его не хватает! Бьёрна. Брата. Не рок-звезды. Я думаю про него днем и ночью, но мне даже об этом рассказать некому. Папа со мной не разговаривает, а мама… Мама…

Она содрогалась от рыданий. Элси протянула ей руку, но Сюсанна не приняла ее, вместо этого подняла правый локоть и закрыла лицо, спрятала, будто стыдясь, будто она сделала что-то, чего надо стыдиться. Ее голос стал тонкий, как ниточка, но теперь Сюсанна уже не всхлипывала. Теперь даже не похоже было, что она только что плакала.

— А мама считает, я вообще не стою того, чтобы жить на свете, — произнесла она этим тонким голосом. — Она так сказала. Сама сказала мне, когда свихнулась. И я думаю иногда, что она права. Я не стою того, чтобы жить.

На то, чтобы уложить ее в постель, ушел почти час, а когда этот час прошел, силы оставили Элси. Вздохнув, она прикрыла дверь в комнату Сюсанны, потом прислонилась к стене и закрыла глаза. Попыталась взять себя в руки. Собраться с мыслями. Вести себя как взрослый, ответственный человек.

Она сошла на берег в Гётеборге в полдень и тотчас взяла такси, поехала на вокзал и менее чем через час уже сидела в поезде. В Хельсингборге пришлось пересесть на местный поезд, который останавливался у каждого столба, окруженного молочными бидонами, выпуская сыновей и дочек зажиточных сконских крестьян — хихикающих, смешливых, горластых подростков, возвращающихся домой из школы. Она разглядывала их очень внимательно, рассматривала одежду и жесты, слушала их разговоры и голоса, чуть принюхивалась к их запахам и удивлялась. Ни от кого из них уже не пахло скотным двором. Пахло мылом и потом, одеколоном «Якса» и — она снова недоверчиво принюхалась — «Шанелью № 5». К тому же одеты они были очень хорошо, она никогда не видела так хорошо одетых подростков, пожалуй, они были одеты даже лучше, чем публика на английской телепрограмме с участием Бьёрна. Свитера сплошь из ламы или шетландской шерсти. У нескольких девушек блузки из натурального шелка, а у некоторых парней — белые рубашки и галстуки. Новые пухлые пуховики. Новехонькие, будто только что из магазина, пальто и дубленки. Никто уже не выглядел бедно. И только выговор был все таким же — ни единая гласная не вылетала из их ртов поодиночке, а норовила прихватить с собой другую, за компанию: йо, аэ, оу. Но интонация стала иной. Жестче. Грубее. Злее.