Лебединое озеро - [15]

Филин в ярости — жертва во имя любви означает и его неминуемую смерть. Он пытается разлучить влюблённых, насылая на них яростную бурю. Бьют барабаны, оркестр играет с невероятной экспрессией. Свирепые вихри подымают огромные волны. Озеро выходит из берегов.

Но стихия не способна победить. «Раз — три-че-ты-ре-пять — раз-два — раз-два и три-че-ты-ре-пять!» — лебединая песня набирает обороты и звучит во всю силу любви, разрывая сердца, смиряя бурю и поднимая дух на небывалую высоту. Не выпуская рук друг друга, Зигфрид и Одетта бросаются с вершины скалы в пучину. Чёрный танцор падает замертво…

В апофеозе Одетту с принцем встречает подводный свет сияющего царства. Песня лебедя преображается в светлый гимн любви, утверждающий её неизбежную победу. Преображение начинается с перебора струн волшебницы-арфы, к которой прислушиваются чуткие скрипки. С первыми скрипками поочерёдно соединяются остальные, повторяя простую мелодию и переводя её на новые высокие уровни. Рефреном идут тяжелые праздничные аккорды. Бьют литавры. Трубят трубы. Наконец, все инструменты выстраиваются в единое целое и дружно вытягивают самую торжественную ноту. Когда она замирает, сказочные декорации уезжают со сцены, и в зале включают приглушённый свет.

***

Женский голос, объявлявший звонки и рассказавший перед представлением о других спектаклях театра в честь 175-летия со дня рождения Петра Ильича Чайковского, просит зрителей вместе с театральной труппой почтить память одной из лучших исполнительниц роли Одетты — Майи Михайловны Плисецкой.

На сцене оживает экран проектора, а на нём чёрно-белое кино с кружащей и неповторимо перебирающей лебедиными руками Одеттой, которую нашла любовь.

Ещё не отдышавшиеся танцоры провинциального театра с жёлтыми розами в руках по очереди поднимаются на сцену и кладут цветы перед экраном с танцующей «на бис» балериной. За танцорами на сцену поднимаются режиссёр, постановочно-административная группа.

Экран гаснет. В зале зажигают яркий свет. Зрители встают и вместе со стоящими на сцене артистами аплодируют ушедшей танцовщице и всем бывшим, нынешним и будущим мастерам, положившим душу на алтарь прекрасного.

Сиюминутная экзальтированность зала грешит некоторой искусственностью, но где, как не в театре, можно простить чрезмерную театральность?

Вместе во всеми Краснов хлопал в ладоши, чувствуя редкую умиротворённость. Внутри него продолжала звучать музыка. Казалось, ему открылось нечто новое и очень нужное, чего он не знал, но должен был знать обязательно.

Хотя удивление от каких бы то ни было открытий в его годы не могло быть таким же острым, как в юности, забытое чувство вкуса жизни слегка кружило голову. Надо же, как получалось. Он уже решил, что постарел. А вот поди ж ты. Как сладко и легко на душе. И хочется это сладкое осмыслить. Не получается пока, путается, но хочется.

***

— Помнишь, ты мне рассказывала, что видела молодую Плисецкую в «Лебедином озере»? — спросил Краснов у мамы за вечерним чаем.

Супруги Красновы отвечали на расспросы хозяйки, устроившись вместе с ней на маленькой кухне, и им было непривычно не тесно втроём.

— Я не забыл, как ты ходила в театр, когда я был маленький, а меня с собой не брала, — продолжал Краснов. — Между прочим, мне это было обидно. А из имён, которые ты называла, я запомнил Плисецкую. Теперь можно сказать, что справедливость восторжествовала. Мы тоже видели молодую Плисецкую.

— Ребята хорошо танцевали? — спросила мама.

— Вторую половину очень хорошо. Слаженно, синхронно, с чувством. Будто на одном дыхании. Мы даже удивились, как хорошо они двигались в сравнении с первым отделении.

— Да, до антракта они сбивались. — вставила Краснова. — Мне показалось, что принц после одного прыжка подвернул ногу. Володя этого момента не видел. Витал в своих эмпиреях. Критиковал всех свысока. Пенял танцорам за провинциализм… Вы не знали, каким великим он бывает? Да Вы что?! Бывает-бывает! Великий Владимир!

— Зато оркестр играл безупречно, — перебил Краснов. — Во всяком случае, для такого профана, как я, всё казалось чудесным. Музыка до сих пор в голове.

— Ну, конечно, — оживилась мама. — Чайковский! Прекрасная музыка!

Бабушка ободрилась, в её глубоких глазах блеснул огонёк, как у молодой, но порыв не сложился; выпрямленная была спина обмякла, нижняя губа старчески задрожала, уколов сына жалостью.

— Надо было тебе пойти с нами. Зря отказалась, — сказал Краснов.

— Нет, сынок. Я отходилась. Хватит.

Его мама быстро превращалась в старушку и всё чаще повторяла, что ей больше ничего не надо. Слышать это Краснову было невыносимо тяжело не только в силу сыновьих чувств. Эти же слова в пылу ссор со страшным надрывом бросала в него супруга, почти воя по себе, пропащей и никому не нужной.

Обычно тяжесть грустных воспоминаний дышала на Краснова мраком абсолютной тьмы и молчания, парализуя речь, но сегодня, после спектакля, мрак потрескался, и Краснову хотелось поговорить.

— Чайковский совсем не прост, — обернулся он к балету. — Он столько смыслов обыгрывает, на любой вкус! Тема любви просто поражает! Вечная и беспроигрышная для русского тема. Из неё проистекает наше всё.