Лебедь Белая - [50]

Добрыня семенил чуть впереди и сбоку, окропляя землю слюной с языка. Сзади за нами пристроилась чужая повозка. Путь она держала от самого околка, шла бойко и вскоре догнала нас. Но на перёд не лезла. Я обернулась пару раз и мне почудилось, что правил повозкой Своерад. Точно в этом увериться я не смогла, потому что на окраине мы поехали прямо к усадьбе, а повозка свернула влево, на Третьяковский курган. Я прищурилась: если и в самом деле там Своерад, то какого беса он позабыл у тех нехороших чужаков в таборе? Просто так этот купчина по околкам да околесицам кататься не станет.

Я кинула вожжи Поганку, спрыгнула с телеги и побежала за повозкой. Отроки потянулись было за мной, но я на бегу погрозила им кулаком, и они остановились. Не остановился Добрыня. Однажды он бросил меня одну в беде и больше такого безобразия позволить себе не имел права, хоть грози я ему, хоть иное что.

Свернув на Третьяковский курган, повозка пыл свой поубавила и покатила по дороге легко и не быстро. Мы держались шагах в полста от неё, двигались перебежками, прятались за кустами, чтоб не слишком сильно бросаться в глаза. Добрыня посчитал это за игру, начал рыкать на меня, покусывать за руку и подпрыгивать. Я нахмурилась, приложила палец к губам, и он присмирел.

До Третьяковского кургана повозка не доехала, а повернула к бедным мазанкам, разбросанным в беспорядке по берегам пересохшей речки. Место выглядело неприглядно. Несколько худых кур топтались по обочинам, у покосившихся плетней возились голоштанные дети. Кривые вишни лениво перебирали листочками в порывах горячего ветра, а грязные псины зевали и отказывались нас замечать. Серо, сухо и скучно. Повозка доехала до крайней мазанки, остановилась перед воротами, возница недоверчиво посмотрел по сторонам. Так и есть – Своерад. Те же дряблые щёки, тот же подленький прищур.

Прячась за соседним плетнём, мы подобрались ближе. Из мазанки вышел толстопузый дядька. Его я тоже признала, он стоял на пристани, когда мы в Голунь прибыли. В тот раз он показался мне грязным, сегодня впечатление не изменилось.

– Отвёз? – спросил он.

– Ну, – кивнул Своерад.

Оба выглядели недовольными. Толстопузый откинул запор, раздвинул ворота. Своерад тронул вожжи, и повозка заехала во двор. Ворота закрылись.

И всё. Ну и какого беса я за Своерадом попёрлась? Удостовериться, что это он? Удостоверилась. Что дальше?

Я вздохнула на собственную дурость и пошла в обратном направлении. Если бы я была чуточку умней, то сейчас уже въезжала в усадьбу и думала не о том, сколько мне назад пылить, а об обеде. Вчера вечером знакомая чернавушка из кухонных работниц поведала, что на обед сегодня будет грибная похлёбка. Вот уж объеденье! У себя дома, когда пора грибов наступает, мы постоянно такую похлёбку варим. Нальёшь плошку до краёв, сверху сметанки густущей, укропчику, иных разных трав по надобности – и только за ушами поскрипывает. Кот наш Хитрейка хоть похлёбку и не любит, а всё одно о колени трётся, выпрашивает, ибо видит, как вкусно мы едим.

Эх, мечты, мечты. За мечтами я и не заметила, как на путь мой вышли женщина с девочкой. Одёжка поношенная, ноги босые. Лица немытые, тощие, у девочки синяк под глазом. Я едва не врезалась в них. Женщина испугано прянула к обочине, девчоночка сжалась, вцепилась в материнскую руку прозрачными пальчиками. Изгои без родные! Вот уж судьбы какой не пожелаешь. К нам в деревню раз забрели такие – слепой старик и мальчонка-недоросток. Большуха велела их для начала в бане отпарить, потом накормила, порты крепкие дала. Расспрашивать о житье-бытье не стали, и без того видно, что натерпелись всякого. Седмицу они у нас жили. Старик басни рассказывал, мы от него с утра до вечера не отлипали, даже взрослые слова его слушали. А мальчонка всё время испуганно водил глазками по нам, будто впервые людей увидел, хотя был одного со мной возраста. Когда они уходили, большуха им еды разной с собою дала, они едва унесли.

Редко к нам изгои заходят. Бабка говорила, что они больше по городам ютятся, там прокормиться проще. Но в городах люди злее. Очерствели душами, обособились, иной раз и не поймёшь, какого сами роду-племени. Я тоже едва изгоем не стала. Если б не деда Боян, ходить и мне в рубище.

Я сняла с шеи Красоту и протянула женщине.

– Возьми.

Та испугалась. С чего вдруг незнакомка с сытой харей ей дорогущее ожерелье даёт? Не задумала ли чего худого, или, не дай Дажьбог, дочку забрать намерилась? Но я повторила твёрдо:

– Возьми. Я без него проживу, а вам хоть какая помощь.

Мать с дочерью переглянулись, видимо, не привыкли к людскому обращению, поэтому я едва не силой пихнула Красоту в руки женщине и пошла прочь. Женщина заплакала, зашептала мне в спину благодарности. Я не стала слушать, ни к чему это мне. Бабка всегда сказывала: получила добро – помни, а сделала – забудь. Вот я и забыла. Только… Узнает ужо деда Боян, как я с его подарком обошлась, отсыплет мне люлей до полного раскаянья. Ну да стерплю. А им хоть какое-то время в сытости пожить.

Я вприпрыжку побежала дальше. Как же радостно на душе становится, когда сделаешь доброе. Свет вокруг становится ярким, и дышать легче. Хорошо!