Лебедь Белая - [52]

– Глянь гостя моего, знахарка. Недужится ему.

На лавке лицом к стене лежал человек. Добрые руки поставили в изголовье бадью, чтоб извергал он внутреннее отвержение из себя в неё, а не на пол. Я первым делом подумала, напился, горемыка, вот его и тревожит в кишках, но князь сказал, что это от еды. Не по нутру ему наша пища, слишком уж хороша. Я взяла страдальца за плечо, повернула к себе.

Это был Фурий. Я разом почувствовала за своей спиной восставшие из Нави тени дядьки Малюты, Метелицы, иных моих погибших разбойников, и, не говоря ни слова, вцепилась в его поганую ромейскую морду.

                                    14

Как она набросилась на меня! Как… Если б не княжьи холопы, всего коготками исполосовала. Кошка. Кошка! А потом ещё и плюнула. Чистой воды зверь! А эти смеялись. Воеводы, мужи нарочитые. А пуще всех князь. Не сойдёт ему это, ох, не сойдёт. Я – Марк Фурий Камилл, патриций, гений интриг, режиссёр подковёрной игры, доверенное лицо басилевса!.. А она по этому лицу когтями.

Прав благословенно святый император – кончать надо со славянами. Совсем от рук отбились. Не слушаются. Голову поднимают, голос возвышают. К ногтю! А эту, эту… Ох, красавица, ох, сладенькая. Думал, не увижу её больше никогда. Так горевал, так горевал. А теперь в клетку её посажу. Всё отдам, всем пожертвую, но моей будет. Моей!

– Господин.

В комнату вошёл Павлиний, поставил на стол блюдо с припарками. Каждый час он протирает мне раны на лице. Щиплет ужасно, но приходится терпеть. Сначала я думал, что кошка эта занесла зловредный вирус в мой организм. Эти варвары совершенно не знакомы с дезинфекцией и дезактивацией. Но Павлиний сказал, что никакого вируса нет, только многочисленные царапины и психологическая травма. От царапин он меня излечит, а вот с травмой придётся бороться самостоятельно. Ну да само существование славян уже травма для всего цивилизованного мира. Не хочу сказать, что я к этому привык, но бороться умею. Для этого у меня есть и средства, и возможности, и знания. И люди нужные. Правда, без потерь не обходится.

Раньше у меня было три раба, теперь остались двое: Павлиний да Руфус. Третьим пришлось пожертвовать. Но то была государственная необходимость, и пусть третий умер в муках и судорогах, – ни он, ни тем более я об этом не пожалели. Всё во имя басилевса и Византии!

В кабинет заглянул Руфус.

– Господин, пришёл славянский купец, который наёмникам провизию возит.

Рабов у меня двое, но слуг множество. Есть среди них и славяне, и венгры, и германцы, и авары. Кто-то служит за деньги, кто-то из ненависти. Слуга, о котором сообщил Руфус, служит и за то, и за другое. Жадный, злобный и глупый.

– Пусть войдёт.

Павлиний наложил мне на лицо компресс, подождал, пока болячки размякнут, и начал осторожно протирать раны. Когда на пороге появился слуга, я приоткрыл глаза и улыбнулся дежурно.

– А, Своерадушка, друг мой любезный… Проходи, проходи. Садись. Вина выпьешь? Хорошее вино, на рынке такого не купишь.

Славянин скривился. Ох, и рожа у него. С такой рожей не вино – уксус пить надо, а лучше свинец расплавленный, чтобы после первого глотка на буевище своё отправился.

– Нет уж, спасибо, – отказался тот. – От твоего вина, Марк Фурий, люди дохнут. А я покудова жить хочу.

– Зря ты так говоришь, Своерадушка. Дохнут враги, а друзья наслаждаются. Но как знаешь, настаивать не стану. Павлиний, солнышко, принеси фасийского, того, что на прошлой неделе из Константинополя доставили.

Павлиний ушёл, а славянин бросил на меня язвительный взгляд и пробурчал в бороду:

– С кошками что ли дрался?

– С кошкой, – уточнил я. – Всего-то с одной. С той самой, которую ты на корабле своём привёз, а мне о том сообщить забыл.

– Я что ж тебе обо всех говорить должен, кого в Голунь везу?

– Должен, Своерадушка, должен, голубь мой сизокрылый. Таков договор был. А ты, получается, его нарушил. Помнишь, как я поступаю с нарушителями?

Он вздрогнул, ибо знал, что сталось с теми, кого уже нет с нами. Но его время ещё не наступило, поэтому боится он зря.

Вернулся Павлиний, поставил на стол кубок. Лёгкий аромат винограда растёкся по таблинию. Я вдохнул его, покатал языком в сознании и закрыл глаза. Блаженство! Самая большая моя мечта поселиться где-нибудь на греческих островах, построить виллу и каждый вечер, сидя в плетёном кресле на широкой террасе с кубком вина в руке, смотреть на море, на колыхающиеся у ног волны, а рядом чтоб стоял мускулистый нумидиец с опахалом. Идиллия. Вдалеке у горизонта остроносая трирема. Ветер рвёт парус, бросает корабль с гребня на гребень, а прекрасная наложница указывает на него пальчиком и смеётся… Этой наложницей может быть только она – моя кошка, моя сказка, моя Милослава.

Но довольно о будущем, пора возвращаться к настоящему.

– Какие заботы привели тебя, Своерадушка, в дом мой?

Купец почесался и пробурчал:

– Наёмники ропщут. Надоело им на месте сидеть, лиходейства требуют.

Я отмахнулся.

– Пустое. Пива им больше вози и мяса. Денег тебе Павлиний даст. А будут бузить, так я силу на них найду. Так и передай им.

– А коли не послушают?

– Ты делай, что говорят, остальное не твоя забота. И вот ещё что. Прибился ко мне гридень княжеский. Погнали его из дружины по злому навету, обиды чинить стали, угрозами беспокоить. Он сейчас без дела ошивается, скучает. Так ты свези его к моим наёмникам. Ещё один боец лишним не будет.