Лебедь Белая - [49]

– Славушка… Не думай дурного, бес вселился…

– Да он из тебя и не выселялся. Как прижил ты его, когда кошек за хвосты дёргал, так и живёте по сию пору вместе.

Я вытянула руку из его вспотевшей ладони.

– Да ты ещё пожалеешь! – зарычал он в бешенства. – Ты ещё пожалеешь! Знаешь, кто я? Знаешь? Думаешь, воевода обычный? Дудки! Я сын княжий! Батюшка мой сам Благояр Вышезарович, и минет время, я всем здесь править буду. И тобой буду! Слышишь?

Конечно, я слышала, только не остановилась и не обернулась. Зачем? Ну, княжёныч, ну, будет, и что? Радимичи северянам соседи, а не холопы. Вернусь к себе на Сож, выйду замуж за какого-нибудь своего прежнего воздыхателя, да хоть за Вторку из Снегирей, и думать забуду об этом любителе портомоек. А сунется ко мне, так у наших мужей мечи ещё не затупились. Это Гореславу повезло, врасплох взял, второй раз такое не пройдёт.

Выходя из конюшни, я наткнулась на тётку Бабуру. Чуть с ног её не сбила. Та ютилась в сторонке, лукаво блестела глазами. Подслушивала что ли? Ну и Дажьбог с ней, мне скрывать нечего.

– Чего без дела лытаешь, девка? – окликнула она меня. – Вон у амбара сколь народу толчётся, помощи ждут.

У амбара и в самом деле стояли люди. Грех не помочь им, и не меньший грех заставлять ждать. Поэтому я прибавила в шаге, и только краем ушка уловила слова тётки Бабуры, брошенные выбежавшему вслед за мной Милонегу.

– Куды прёшь, бестолковый? Не помнишь, чья она…

Последние слова растаяли в воздухе змеиным шипением, и я забыла о них.

После ночного происшествия тётка Бабура отрядила мне в помощь мальчонку, что лавку со мной в людской делил. Я его узнала, это был тот самый малец, коего Своерад в трюме привёз. Звали его неприглядно – Поганко. Видимо мать, награждая сына именем при рождении, думала защитить его таким образом от злых духов, от всего недоброго. Не помогло. Поганко поведал скорбно, что мамка его померла, когда он совсем малым был, а отец ушёл в поход по княжьему зову и не вернулся. Растил его дед. Ходили они на пару вдоль Днепра, вытаскивали из воды утопленников, обирали их и с того жили. А однажды напали на них люди купца Своерада, деда побили до смерти, а его в трюм и на голуньский торг. Слава Сварогу, купила его тётка Бабура и определила к делу на княжье подворье. Кормят хорошо, одёжку дают, а ничего иного ему и не надо, ибо в холопьях ему сытнее и чище.

Я слушала его и не соглашалась. Как может быть холопом лучше? Это тот же самый поруб, только шире. Идёшь, куда говорят, делаешь, что скажут – и ни шага в сторону. Меня, конечно, тоже большуха корит и посылает, куда ей того требуется, как, например, за водой, но всё это для общей пользы, и для моей в том числе. Но я, если сильно заартачусь, никуда и не пойду. Сяду на лужайке, буду с детворой играть, а то и вовсе в лес убегу. Батюшка, правда, ладонью потом по одному месту приложить может, ну да я терпеливая. А здесь никакого выбора, и за непослушание не ладонь в ход пойдёт, а батоги. Вот тебе и разговоры о лучшей доле.

Ну да у каждого своя истина. Если ты сызмальства привык к свободе, то никакие цепи тебе красивыми не покажутся. А если жизнь голодная была, а потом вдруг каши начала по три раза в день давать, тогда да, тогда неволя слаще получается.

В общем, во мнениях о судьбе холопской мы с Поганком не сошлись, зато во всём остальном имели полное согласие. Работой я его не перегружала, так, принеси-подай, иди в поле цветы собирать. Собирательство, кстати, стало нашим основным родом деятельности. Народу ко мне повалило вдвое против прежнего, лечебных трав потребовалось много, поэтому с утра по зорьке мы отправлялись за город и вволюшку наслаждались бескрайней свободой. Тётка Бабура выделила нам в помощь телегу – я сама брала в руки вожжи – и двух сторожей из отроков с копьями, чтоб никто нас обидеть не осмелился. Впрочем, последнее было лишним, ибо меня и так уже все знали и не обижали.

Я учила Поганка, как отличать травиночки друг от друга и что именно в них полезного. Иной раз бывает, что корешок целебен, а листочки отравой оборачиваются, вот и приходиться остерегаться. А вообще, у каждой травинки свой срок и своё время. Дома на Соже мы с бабкой не то, чтобы в определённые дни, но и в определённые часы травы собирали. Здесь такой возможности нет, приходится с болезнями кружным путём бороться.

– Смотри, какая красотища! – воскликнул Поганко, протягивая мне головку тысячелистника. – Не может быть, чтоб от такой красоты пользы не было.

Польза была. Настоями да отварами этой красоты можно и кровь затворять, и язвы живота заживлять, и много чего иного. Только знать надо, как настои делать и каких цветочков да листиков к ним в привесок добавить, чтоб пользы больше вышло. А иначе без толку. Я взялась объяснять это Поганку, но тот был слишком далёк от знахарских поучений, поэтому я просто стала ему указывать, что собирать, а что не надо.

Недалече от нас я разглядела дым костра. Лёгкая сизая паутинка вилась вверх браной вязью. Какие-то люди встали табором возле осинового околка и вели в нём свою несложную жизнь. Я хотела поехать туда, надрать коры да листьев – тоже пригодятся – но один из отроков сбегал к околку поближе и, вернувшись, сказал, что ходить труда не след, потому как люди те, по всей видимости, нехорошие, при оружье, и если решат накинуться, то спасенья от них не будет. Я кивнула на подводу, дескать, ускачем, но отрок стоял на своём твёрдо и к роще меня не пустил. Ну, может оно и к лучшему. Мы набрали разнотравья, какое требовалось, сели на телегу и двинулись к дому.