Лебедь Белая - [45]

Волхв приметил краем глаза подслушивающего наш разговор Сухача да как ударит посохом о землю. Сухач икнул громко и что есть силы прыснул за угол. Вот те раз! А я думал, он бегать не умеет. Я скривился в усмешке, а волхв о Сухаче уже позабыл и снова повернулся ко мне.

– Собирайся, Гореслав. Завтра по зорьке пойдёшь назад на полянскую межу, туда, где тебя воеводой остаться звали.

– К Ершу? – удивлённо вскинулся я.

Отче Боян кивнул.

– Встретишь там посланцев моих, и с ними обратно в Голунь пойдёшь. Сядете на дворе у Капусты, и будете ждать, покуда я вам не скажу, что дальше делать. Времени у тебя на весь путь – седмица.

Я растерялся: какая седмица? Тут в оба края двумя не обойдёшься. А ещё девку найти нужно. Если ведунья прознает – а она прознает! – то в наказание всяко меня изведёт. Получается, хоть с той стороны, хоть с этой, мне едино гибель грозит. Ну и кого слушать?

– Да как же, отче! Только туда пять дён идти.

– Возьмёшь у друга своего коня, за три дня до Ерша доберёшься. А уж там поспешайте, – он помолчал, глядя на мои сомнения, и добавил. – О делах твоих знаю. Не беспокойся. Всё тебе будет в своё время.

Развернулся и пропал, будто не бывало его никогда. Ни словом не дал объясниться.

Я плюнул. Знает он! Что может знать он о том, как душу рвёт, когда товарищи твои… и лодья… и вся жизнь… И тут меня повело: а ведь верно – знает! Дажьбог с этой девкой, тут догадаться не сложно, что мысли мои о ней пекутся, ибо связала она нас меж собой крепче самых крепких пут. Но как он о воеводстве моём проведал? Об этом только я да Ёрш сговаривались. Никого рядом не было. Ну пусть Сухач ещё, но этот прихвостень больше на стол смотрел, чем на нас. Не мог он сообщить!

Сзади подошёл Капуста, положил руку мне на плечо.

– Пойдём, Радонег, коня тебе подберём. Есть у меня два жеребца сильных. Один, будто ночь чёрный, другой – что огонь Перунов. Глянем, который тебя больше примет.

И мы пошли.

А на следующий день по зорьке я выехал с Капустина двора верхом на рыжем жеребце с густой светлой гривой. Имя ему было сродни божьему костру – Огонёк. Принял он меня сразу, едва мы зашли с Капустой в конюшню. Да и я, признаться, на другого жеребца даже смотреть не захотел, только на этого. Я протянул ему заготовленное загодя кислое яблочко, и Огонёк взял его с моей ладони мягкими тёплыми губами, всхрапнул благодарно. Капуста снарядил ему седло походное со стременами. Удобная вещь эти стремена, я уже пробовал. Нога будто на лавке стоит, а когда мечём замахиваешься, так упираешься в них и удар получается сильнее. Многие вершники стали стременем пользоваться. Но я не любитель конного боя. На лодье или, скажем, в пешей рати мне сподручней, а к конной лихой сшибке особая привычка нужна.

Пояс Белорыбицы я Капусте отдал. Попросил продать, а деньги чтоб он себе взял за гостеприимство. Капуста поначалу отказывался, говорил о дружбе, об уважении, но я настоял. Тогда в ответ Капуста дал мне сапоги и войлочную накидку от дождя прикрываться. Я принял всё это, подпоясался булгарской саблей и двинулся в путь. Сухача я не взял. Он проводил меня до ворот, но сколь я не всматривался в его лицо, так и не понял: рад он, что остаётся, или нет.

Заря едва занялась, поднялись первые дымки над крышами, застучали калитки, заскрипели колодезные коловороты. Голунь просыпалась. Залаяли дворовые псы, полетела к облакам бойкая петушиная перекличка. Я вёл Огонька в поводу. Человек я не лёгкий, а он не двужильный, успеем ещё друг друга обременить.

Голуньские улицы не в пример киевским тянутся широко и прямо, и все как одна ведут к торговой пристани. Чтобы не удлинять себе путь, с Зачатьевского конца я свернул в Кузнецкий проулок, потом на Шорный ряд, проехал мимо Сенного рынка, мимо княжеской усадьбы. Из-за ограды донеслось зычное: Русь, подымайся! Огонёк испуганно запрял ушами, я похлопал его по шее, успокоил. На лодье или в пешем походе мы тоже этот клич используем, но только перед боем. В иные моменты заветный зов применять нельзя, ибо сила его от частого употребления оскудевает. Но у каждого свои порядки, и я со своими указами в чужие дружины лезть не собираюсь.

Мы вышли на окраину. За спиной остались последние домины, а перед глазами лёг киевский шлях. Хотя какой там шлях – побитая конскими копытами да тележными колёсами полоса сухой земли, и чем дальше от города, тем она более неприметной становится. Тянется она узкой змейкой от деревеньки к деревеньке, петляет между холмами, ныряет в лощины, огибает овраги и теряется в Боровицком поле. Только вчера я пришёл по ней в Голунь, а ныне уходить должен. Ну да вся моя жизнь – дорога.

Селение Ерша стоит на границе между полянами и северянами, и хотя к Киеву оно ближе, земли всё же считаются северскими. Если идти от него на полдень, то в самый раз выйдешь к Днепру, а если двинешься на полночь, упрёшься в земли радимичей. А уже за ними кривичи, вятичи, заповедная голядь, мещера и гордые духом словене на Ильмень-озере. Сторона наша славянская велика и красива, а будет ещё величественнее и краше. Я в этом не сомневаюсь. Нам бы только не сориться между собой, не искать мелких обид, не видеть в извечных врагах друзей, не слушать наветов. И вот тогда всё будет хорошо, и ни одна заморская змеюка нас не покусает.