Лебедь Белая - [29]

Я сощурилась. Не, у деды Бояна борода справная, не из моха – белая, будто рубаха на солнце выцветшая, но самая что ни на есть из волосьев. Значит, не триста… Но всё одно: укажи мне, господине Сварог, дороженьку к дому. Не я ли пою тебе Славу на ясных утренних зорьках? И тебе, господине Перун! И тебе, господине мой Волох! Триедины Вы в лике своем, и пред Вами главу свою я склоняю…

Своерадовы холопы сбросили сходни, и первым по ним сбежал Добрыня. Он деловито обнюхал старое кострище, видимо, часто здесь торговый люд останавливается, поднял заднюю лапу и окропил серые уголья добрыми помыслами. Деда Боян кивнул: возле беды пёс лапу задирать не станет.

Следом за Добрыней сошли на берег холопы. На каждой стоянке Своерад первым делом велел шатёр ставить и скрывался в нём до самого утра. Чёрный дядька носил ему туда еду на золочёном подносе, и ещё горшок ночной у постели ставил, дабы справлять нужду не выходя на волю. Я как-то заглянула внутрь шатра, когда караульный на миг отлучился, и всё это выглядела. А потом ещё и деду Бояну рассказала. Но деда Боян меня не понял и пожурил. И сказал, чтоб впредь я нос свой куда не след не совала и ни за кем боле не подглядывала. Ладно, постараюсь.

Мы с дедой Бояном покинули лодью последними. Деда Боян присел на брёвнышко возле кострища, а я, как и задумала, пошла искать снадобья от своей болезни. Чтобы изгнать лихоманку-простуду нужна не простая луговая ромашка, что тянется к солнышку нежными лепестками. Нет. Здесь особый цветок требуется, на толстом коротком стебелёчке и с широкой плотной корзинкой. Такие чаще на луговинах подле изб растут, или по обочинам дорог – там, где землица плотнее утоптана. Ещё с лодьи я заприметила тропиночку, вьющуюся по берегу узкой полосой. С дорогами в этих краях большая недостача, но и тропинка на худой конец сойдёт.

Добрыня со мной не пошёл, остался на стоянке. Сейчас как раз костёр разводить станут и кашу варить, а куда он от каши? Ляжет в стороночке и будет терпеливо ждать, когда толстощёкая стряпуха выложит на лист лопуха его долю, даст остудиться и подвинет к морде. А за это Добрыня будет чутко прислушиваться к ночным шорохам, оберегая сон уставших за день людей. Так что я ему сейчас не забота.

Ну и Дажьбог с ним. Одной мне даже сподручней. Подумаешь, ночь-полночь на дворе – зато никто не мешается и под ногами не путается. И не залает, предупреждая об опасности, не оборонит ни от человека злого, ни от зверя лютого. И совсем не важно, что с псом этим я в Киев-граде последней чёрствой коркой делилась, от сердца отрывала! Эка невидаль – задрали волки девку непутёвую, когда друг её лучший за черпак каши гречневой, маслом коровьим да нежной курятинкой сдобренной, чужим людям пятки лижет. Всё верно – каша-то она дороже дружбы.

Я брела по тропинке, опустив голову. Под ступню мне попался мелкий камешек, и я вскрикнула от неожиданности и боли. Деда Боян мог бы догадаться обувку для меня справить, а то только разговоры разговаривает…

Но во всём остальном чувствовала я себя вполне сносно, носом больше не шмыгала, так что на кой бес сдалась мне эта ромашка – не понимаю. Мне бы сейчас тоже у костра подле деды Бояна сидеть, ждать, когда каша поспеет и песни слушать. Деда Боян вечерами всегда гусли свои достаёт и песни поёт. Окинет взглядом окрест, проведёт пальцами по струнам и начинает. Голос его льётся плавно, подстать струнам, и о чём бы он не пел – всё у него получается красиво и с душою. Все разом замолкают, забывают о делах и о времени, и даже Добрыня уши вострит. У нас в роду тоже петь умеют, но так, как деда Боян, не может никто. Голос у деды Бояна исходит слезами чистыми – и ласкает, и баюкает, и волнует. И сердечко то замирает, то кровью сочится, будто сама птица Гамаюн ему слова в уши шепчет. Особливо мне те песни нравятся, кои про любовь и про старые времена, когда боги по земле ходили. Красиво так, радостно, жаль, что ныне всё по-другому…

Я их не сразу увидела, слишком уж задумалась над мыслями своими, а когда увидела, бежать было поздно. Один стоял прямо передо мной, скрестив руки на груди; второй подходил с левого боку, закрывая путь в спасительную степь. Сзади тоже был один. Оглядываться я не стала, но услышала, как хрустнула ветка под ногой. Стало быть, трое. И все при оружье. У того, который стоял против меня, выглядывала из-за плеча рукоять меча, второй держал короткое копьё, вроде сулицы. Против них я могла предложить только нож, подаренный дядькой Малютой, хотя нож вряд ли меч остановит. Да-а, влипла ты Лебёдушка.

Обманывать себя напрасными надеждами, что, дескать, трое здоровенных мужей вышли на ночь глядя грибов пособирать, я не стала. К чему? Все грязные помыслы у них на лицах прописались. Даже малолетка неразумная в миг бы сообразила, какими пирогами тут пахнет, а уж с моим опытом общения с женихами… Вот только откуда они взялись? Ведь не было никого.

В груди защемило… Я тут много рассказывала, как парням соседским космы выдёргивала и как женихов из избы выкидывала, и как батюшка разным приёмам богатырским меня обучал… Нет, от слов своих я не отказываюсь, всё так и есть. Но подумайте сами: может ли слабая девка, в одиночку, с крохотным ножичком, да ещё и босая, справится с тремя отпетыми лиходеями, кои с мечом лучше, чем с ложкой управляются? Я лично сомневаюсь. А вот если бы со мной был тот друг, который сейчас к котлу с кашей принюхивается!