Лебедь Белая - [21]

– Да как ты!.. Да я тебя!.. Девка безмозглая! – задыхаясь от гнева, захрипел он. И крикнул холопам. – Что рты раззявили, дармоеды? Хватайте её!

Холопы будто того и ждали. Они разом кинулись ко мне, один даже через телегу прыгнул, торопился схватить меня, но ведь я тоже не вчера родилась. Я показала им язык, и рванула к воротам. Добрыня рванул за мной следом, оглашая двор радостным лаем. Чему вот обрадовался, дурачок? Из-за меня мы с ним без обеда остались. Тут не радоваться, тут самое время плакать, а он зубы скалит.

Мы пролетели ворота, как две стрелы, и кинулись по дороге к городу. Холопы бежали за нами с полверсты, потом отстали. Будь у них прыти поболе – не сносить нам голов, да разве ж за нами угонишься? Я долго слышала за спиной обещания поймать меня и высечь, однако эти обещания растаяли в воздухе утренним туманом. Пусть прежде бегать выучатся! Обещать все мастера, а как дела коснётся, так никто ничего не умеет.

От этого бега я немного подустала и потеряла осторожность, да и Добрыня, думаю, тоже потерял, ибо ни он, ни я не заметили высокого старца. Тот стоял на обочине в тени вековой ели, опершись на посох, а на плечах его лежала серебристая волчья шкура.

Волхв!

– Здрава будь, Лебёдушка.

Голос тихий, мягкий, завораживающий, будто лёгкий шёпот лесного родничка, но в ушах моих он отозвался громом небесным. Я вдруг почувствовала, как забилось сердечко, как поплыли перед глазами радужные круги. Ноги подкосились, дыхание перехватило, а душа метнулась в лесную чащу испуганным оленёнком. Но от такого не убежишь, даже если очень захочется. И Добрыня не защитит, потому как уже полз к старику на брюхе, униженно виляя хвостом.

Я села прямо в дорожную пыль, понимая, что этот волхв может сделать со мной что угодно, ибо знает моё истинное имя.

                                    6

Боль прошла, силы вернулись, и Сухач едва за мной поспевал. Всю дорогу он ныл и просили меня остановиться или хотя бы идти помедленнее. Не привык, трутень, к дальним переходам, разжирел на городских хлебах, ослаб от беспечной жизни. Ну да ничего, до Голуни две седмицы топать, привыкнет.

– Слышь, воевода, может-таки передохнём? – опять заныл Сухач. – Сил моих боле нет эту пыль глотать.

Я даже не обернулся, была б нужда. В конце концов, не он мне – я ему нужен, вот и пускай поспешает. А не хочет, так я никого силой не держу. Со своими печалями я и без него справлюсь.

Да уж, печали… И кой бес дёрнул меня связаться с этим Фурием? Соблазнился лёгкими деньгами, позарился на девку непутёвую и потерял всё: дружину, лодью, самого себя. А ведь могли на службу пойти к василевсу царьградскому или обров бить по Днестру и Дунаю. А теперь ещё и бабка…

Я нащупал за пазухой кожаный кошель с заветным оберегом и крепко сжал его. Сущая ведунья эта бабка. Посмотришь – ну в чём душа держится? – а как головой поведёт, взглядом ожжёт, так и не знаешь в какую сторону деваться. А голос? Будто сама Мать Сва-Слава через неё вещает. Скажи она тогда, чтоб в речной омут бросился – и бросился бы. И не раздумывал нисколечко. Вот какая в ней сила. Зелья мне дала, заразу ромееву из нутра вывела, велела в Голунь идти, внучку её выручать. А чего эта внучка в Голуне позабыла? Какого рожна её туда понесло? Ей что, Киев уже не по нраву?

То, что идти следует в Голунь, я не сомневался ни дыханья. Если бабка в самом деле ведунья, стало быть, знает, что говорит. Я потому и не удивился, что она нашла меня. Для ведуньи человека найти, всё одно, что мне лук натянуть – никакого усилия. Она, коли захочет, может одним только взглядом в порошок меня сиереть, так что найду девку, верну на прежнее место – отколь взял – и в Царьград, на заработки. И впредь девок никогда боле воровать не стану.

Я облегчённо вздохнул, поправил заплечную суму и прибавил шаг. До Голуни путь не близкий, а бабка велела поторапливаться. Водным путём на лодье, было бы быстрее, да где ж теперь лодью взять? Мою ромей сжёг, а за чужую платить надобно. А у меня ныне не то что денег – обувки приличной нет. Сняла с меня чья-то добрая душа сапоги, пока я в беспамятстве лежал. И ремень из турьей кожи, и нож боевой, и меч – друга верного – всего лишили. Но если босиком ходить привычно, то без оружья голо. Сжился я с мечом своим. С тех пор, как добыл его в бою тяжком, так с ним и не расставался. Потеря его для меня сродни потере руки. Я же его как самого себя чувствовал, имя ему дал. Ну да пожелают Боги – отыщется моя потеря.

Идти лесной тропой легко и вольготно. Стоят по обе стороны могучие дубы, будто часовые у дворца василевса, смотрят на путника с высоты своей мудрости и качают ветвями, переговариваются меж собой. Жидкий подлесок молчит, вслушивается почтенно в их колдовской шёпот, и только птицы щебечут безбоязненно, радуясь новому светлому дню. Далеко позади остался батюшка Днепр, где-то в полуночной стороне несёт свои воды красавица Десна, а впереди великий славянский град Голунь, глава всей северской земли.

Самая безопасная дорога до Голуни – сначала берегом Днепра, а потом вверх по Ворскле прямиком к торговой пристани. Путь сей стерегут от вражьих набегов города-крепости Кремень, Ратилов, Белка и ещё добрый десяток застав. Всё это славянская земля, дедами нам заповеданная, а к полудню от порубежной черты в прибрежных степях Скифского моря кочуют свирепые угры, да шныряют в поисках добычи лихие ватаги крымских готов. Одинокому путнику заходить в те края заказано. Да что одинокому – в малой дружине идти, только смерти искать. Часто те ватаги обходят краем сторожевые вежи, глубоко вторгаются в северские земли, собирают многолюдный полон по деревням, а потом ведут полоняников в хазары или на рынки Царьграда – и тем живут.