Лазоревый петух моего детства - [51]

Место, где сгорела изба, назвали Кузьмовой гарью. Так и называется до сего дня. Растет на Кузьмовой гари малина. Разрослась густо, высоко, выше самых высоких деревенских парней. Свободно захватила землю вокруг. Ягоды на ней крупные. Говорят, посередке, где фундамент избы, вырастают ягоды темного цвета, величиной в сосновую шишку. Посередке никто из ребят не бывал — боязно.

Хозяином этого сада — Свист.

Сенька, когда был маленький, забылся и залез с краю в гущу. До середки не дошел — засвистало тихонько. Вслед заговорило сипатым басом. Словно по земле или, может, прямо из земли:

— Ты зачем мои ягоды ешь? Или тебе по краям мало? — И громче свистнуло.

Когда Сенька бежал, обдирая лицо о колючки, слышался позади него смех.

К кому идти спрашивать? Кому свой страх рассказать? Один человек на деревне, который все объяснить умеет.

— Дедко Савельев, — спросил Сенька, — кто Свист — мужик или девка? Когда меня пугал — как мужик. Когда смеялся — как девка.

— А ты не ходи, — сказал ему дед. — Не лазай куда не просят до времени.

Медленно отжил, отсветил пусторукий, тяжелый день. В вечер Ганс принес на конюшню бутылку водки. Позвал работниц со скотного двора и работника. Выпили за Гансово возвращение. Еще выпили — за то, что вернулся неискалеченным. И еще за то, что Россия с Германией замирились. Под эти слова Ганс обнимал Савельева — братался. Потом полез к лошадям. Гладил их, целовал, шлепал по тугим животам. Прятал свое лицо в жесткие гривы, наверное, плакал, но лицо его оставалось немым и недвижным. Затем он снова всем налил водки.

Савельев уже понимал по-немецки настолько, что смог разобрать, о чем идет речь. Ганс выкрикивал, что его Марта стерва, гулящая девка. Мол, сошлась она с его братом, что приезжал сюда на побывку.

— Ребенок будет! — кричал Ганс, стуча себе в грудь кулаком.

Работницы аккуратно вздыхали, сочувственно охали. Работник, белый и тихий, как рыбье брюхо, сопел, нюхал в стакане водку.

— Наследник, — сказал он. — У вас детей все равно не было. Бог вам послал. Это хорошо. Радуйтесь.

Бабы испуганно переглянулись, поджали губы. Ганс захохотал и, мешая слова с хохотом, с хрипом, задыхаясь, выкрикнул:

— Волчонок! Волчонок! Я брата задушу. — Свою угрозу он сказал так, что никто ему не поверил.

Бабы снова принялись вздыхать, бормотать что-то о злых языках. Работник глотнул водку, остаток выплеснул на землю.

— Бог послал, — повторил он и вышел.

Вслед за ним вышли работницы.

Ганс попробовал было захохотать снова, но из горла у него вывалился вместо хохота всхлип.

— Понял? — спросил Ганс, зло и вместе с тем обреченно скривившись.

— Понял, — ответил Савельев.

— Ребенок братов. Эти галки сейчас по всей земле разнесут.

Савельев ничего не ответил. Ганс шлепнул его по плечу, как шлепают побежденного, чтобы утешить.

— Завтра я тебя отвезу в Эрфурт. — Выпил остаток водки и пошел обнимать коней.

Он, наверно, лошадей любил и, наверное, понимал хорошо. Он гладил их — расцеловывал. Кони терлись о его голову головами, переступали с ноги на ногу осторожно. Ганс завалился в кормушку к кобыле и захрапел. Кобыла тихо вытаскивала из-под него мягкое сено, касаясь его щеки шелковыми губами. Ганс поеживался сладко и улыбался.

Савельев прикрыл дверь конюшни. Направился к лесу, к тем местам, на которых они с Мартой были, туда, где слышался ему колокольный звон с неба.

За скотным двором прямо на земле на коленях стоял работник. Его тошнило. Он сгибался как-то весь сразу, колесом, как резина. Савельев остановился за его спиной. Обождал — может, человеку помочь нужно. Когда работнику стало легче, когда он утер рукавом белые губы и когда он встал на ноги и обернулся к Савельеву, Савельев увидел в его глазах, где-то там позади боли, чистый ум и молчание.

Савельев пошел дальше, но работник догнал его:

— Адрес оставь. Я тебе сообщу, кто родится. — Он тут же смущенно сморщился и добавил: — Бабы не знают. Я только знаю.

Савельев шел по сухой траве под деревьями, одетыми в бурую рвань. Лес, как изголодавшаяся плененная армия, стоял с поднятыми кверху руками. Листья на земле давно уже начали преть. От них исходил влажный подвальный запах. От этого запаха, от этого расползающегося под ногами крошева листьев, из этого лесного склепа Савельев выбежал в поле и упал в стерню.

Марту он больше не видел. Когда садились в бричку, он знал, что она там, за кирпичными стенами, на коленях перед девой Марией. Она не смотрит в окно на него, уезжающего. Ей не нужно смотреть на него уезжающего. Он остался в ней самой и в иконе.

…Тамарка девчонка прицепистая. Смотрит на Сеньку глазами выпученными. Зелены, недоверчивы у нее глазищи. Когда в них попадает свет сбоку, они вспыхивают, будто кошачьи.

— Сенька, а куда раненый делся? Может, его ветром сдуло?

Сенька поставил топор в угол.

— Ну и не Свист утянул. Может, того Свиста уже и в помине нет.

— Удрал! Испугался немца и отступил.

— Кто отступил? — спросил Сенька и даже головой непонятливо потряс. — Чего ты плетешь?

— Свист отступил! — крикнула Тамарка. — Удрал этот Свист. Змей окаянный. Удрал. Удрал…

Сенька от неожиданности задумался. Стало ему грустно и вдруг захотелось заплакать. Ребятишки смотрят на него, ждут его слова, и нельзя Сеньке перед ними реветь, и отвык уже Сенька от этого дела, а в носу щиплет и свербит на душе.