Лазоревый петух моего детства - [50]

— Ты! — закричал он. Быстро и слюняво принялся сыпать русскую матерщину. Ткнул Марту кулаком в лицо: — Сука! Сука! — И все кутался в шинель.

Савельев поднял топор с новгородским прикладистым топорищем, которое сам выстругал, огладил осколком стекла и своими ладонями. Ганс отступил к лошади, худой, долговязый, с белесыми, налипшими на лоб волосами. Фонарь, который он принес с собой, освещал только их лица да сверкающий острый топор. Страха у Ганса в глазах не было, была лишь тоска — долгая, на всю жизнь. И наверное, в этот момент, до конца ощутив свое одиночество, свою отринутость от всего, что может согреть и осветить человека, Ганс понял: баловства между ними не было, было другое, за что либо убивают враз либо, простив-затаив, несут в муках всю жизнь.

— Ладно, — сказал он и по-немецки приказал Марте идти в дом.

Потом они долго сидели вдвоем, рядом, молча курили, два мертвых мужика, продолжавшие жить только ради страдания.

Ганс потерся щекой о шинель, запахнулся потуже.

— Я тебя в Эрфурт отвезу. Тебя в Россию отправят — домой, будь ты проклят.

Савельев поднял глаза. Фонарь налил их красным дремучим цветом, какой проблескивает в лесу и в болоте на последней минуте дня.

— Ты волк, — сказал Ганс. — Марта волчица. А я собака…

Ганс голову уронил и пошел. Медленно, все кутаясь, втянув голову в плечи, — будто в плен пошел.

Мальчишка воротился в деревню, побродил возле старикова крыльца, но зайти в избу постеснялся. Засмеет дед, скажет:

«Случилось тебе привидение, Сенька. От болотных паров. Окаянный с болота пар — дурной на слабую голову».

Сенька пошел к ребятишкам. Все ребятишки деревенские околачиваются в одном дому. Дом этот в две комнаты — бывшая школа. До войны проходили здесь трехклассное образование, а сейчас пусто. Всех ребят свыше десяти лет немец погрузил в крытую автомашину и увез в один час в Германию.

Сидят малыши на теплом полу — им веселее вместе. И Тамарка Сучалкина, и Сережка, и Николай, и Маруська.

Когда Сенька к ним вошел с топором и бутылкой, ребятишки окружили его. Сенька сказал:

— Чего выставились? Я возле болота красноармейца пораненного видел. А когда понес ему холодной воды попить, уже не стало красноармейца.

— Это его Свист утянул в болото, — сказала Тамарка Сучалкина, самая старшая из малышей. Сказала и съежилась. И все ребятишки за ней следом съежились — таращат испуганные глаза.

Сенька вспомнил следы на болотной кромке, затянутые черной водой.

— Врешь, — сказал он погодя. — Нашего бы Свист не затянул. Что ему, немцев мало?..

О Свисте старик Савельев рассказывал Сеньке сказку-быль.

Свист на болоте живет в трясине. Он вроде полоза, толщиной в бревно, длиной метров десять — двенадцать, как сосновый нераспиленный хлыст. Цвета он какого захочет, такого и станет, хочет с сиянием, а то с переливами. Глаз у него один, зато во все стороны видит сразу. Говорит Свист человеческим голосом, а как засвищет, резь в ушах стоит целый день и еще долго потом в затылке печет и с души воротит. Это сказка.

А вот быль.

Одному мужику возле болота батька отделил отруб. Еще в старое время — до революции. Мужик был здоровый. Прозывался Кузьмой. Срубил он избу. Жену перевел туда и ребят. Только они первую ночь легли ночевать — засвистало. Кузьма из ружья шарахнул, а оно свистит. Потом заговорило:

— Уходи, Кузьма, — это мое место. Не уйдешь — изведу.

— Не уйду, — ответил Кузьма. — Мне уходить некуда. Здесь у меня земля распахана.

— И мне идти некуда, — сказал Свист. — Меня люди отовсюду выжили. У них и города, и поселения, и паровозы. И в небо уже люди полезли. Уйди, Кузьма, ты себе место найдешь.

Кузьма заупрямился. Мужик землю съест — другому не бросит. Жалко ему землю. Не может он этого. К тому же изба своя, еще новая.

Назавтра было тихо. Свист Кузьме сутки на раздумье определил, а после снова принялся свистать. С каждой ночью все ближе и ближе. Уже в сенях свистит. Говорит:

— Завтра, Кузьма, к тебе на печь заползу, старые кости погрею. Ты натопи пожарче.

Жена Кузьму просит:

— Уйдем, невмоготу мне.

Ребята ревут. Сам Кузьма похудел, почернел с лица.

На следующую ночь отправил он жену с ребятами к отцу своему. Сам притаился. Как только на печи засвистало, выскочил Кузьма на двор, дверь припер колом и поджег избу. Когда народ из деревни сбежался, уже крыша обвалилась. А Кузьма кружит вокруг избы и хохочет.

— Ну, — кричит, — кто кого извел?

Стены рушиться стали — поднялся над избой черный столб, а внутри его огненный шар, как сверкающий глаз. Засвистало. И осыпался столб на болото красными искрами. Потом трубно завыло, захохотало жутко и крикнуло:

— Спасибо, Кузьма, согрел ты мои косточки, теперь я еще тысячу лет проживу!

Все у Кузьмы сгорело: и изба, и скотина, даже куры. Хотел он снова строиться. То ли жена его отговорила, то ли не собрал денег достаточно. А поистине — не может мужик избу ставить на том месте, где ему однажды не повезло. Плюнул Кузьма и уехал из тех мест.

После пожара мужики приводили на болото попа. Поп подошел к самому краю, кадилом кадит. Огонек от кадила оторвался, побежал по болоту синими языками. А в самой трясине заухало, захохотало. Сказал поп, что болото самим богом проклято и позабыто, что во веки веков будет Свист его полновластным хозяином. Мол, недаром по Руси только в топких болотах живут черти подлинной дьявольской силы — падшие и наказанные божьи ангелы.