Лазоревый петух моего детства - [42]

— А когда брат будет, ты его лизать станешь, — проворчал Сенька и прогнал собаку ногой.

Вышел за ворота, старую бабку Веру увидел, всю в морщинах, как в платке вязаном.

— Бабка Вера, у меня брат будет.

— А ты чей такой, Савря?

— Я не Савря, а Сенька.

— Мне что Сенька, что Манька — все одно Савря. Я ваше племя не различаю.

Такая старая бабка Вера. Не пожелал Сенька с ней больше беседовать. Пошел к деду Савельеву.

— Дед Савельев, у меня скоро будет брат.

— Доброе дело, — сказал дед Савельев.

— Да, а когда брат будет, то ему мед давать станешь?

— А как же, — сказал дед.

— А он у тебя весь мед слижет! — крикнул Сенька и убежал.

Встретил председателя.

— У меня брат будет.

— Ага, — сказал председатель. — Подпирает тебя жизнь. Значит, теперь ты быстрее станешь расти.

— А я не хочу, — заревел Сенька. И вдруг понял, что не нужен ему этот брат. И никто ему больше не нужен. Все у него есть, и ни с кем он этого делить не желает. Ни мамку свою, ни отца, ни деревню Малявино, ни соседей, ни дорожек прохоженных. И шмелей толстобрюхих, и петухов, и червяков дождевых, и дождевых теплых капель…

Есть в деревне ребятишки, конечно, еще помладше Сеньки есть, но с ними он ничего не делит. Они со своим родились со всем. Все у них есть свое. А вот брат… Чувствовал Сенька, не понимал еще, только чувствовал, что с братом либо делить придется, либо все отдать ему целиком. Жадным Сенька никогда не был, но стало ему тоскливо от таких мыслей.

Ночью на деревню навалилась гроза. Она ходила по крышам, ломилась в окна и так лютовала, словно понадобилось ей со злости весь Сенькин знакомый мир спалить.

Отец покурить вышел в сени, а когда вернулся, сказал:

— Худо, у которых крыши в такую грозу не нашлось. Слышь, Сенька, какая буря за дверью, аж земля скрипит.

Сенька понял эти слова по-своему: мол, живет без людей маленький брат. Ни отца у него, ни матери, ни дома своего, ни собаки. Сидит один где-нибудь, весь промокший-прозябший.

— Ну уж несите его, что ли, — сказал Сенька.

— Кого?

— Брата этого. Ему под дождем худо.

Отец с матерью переглянулись. Мать закашлялась в подушку. Отец поколупал ногтем известку на печке, как это иногда Сенька делал.

— Он еще не поспел, — сказал отец.

— Мамка говорит — брат будет. А ты говоришь — не поспел.

— Будет-то будет, но еще не сегодня.

— А когда будет?

— Может, месяца через полтора.

— А где будет?

Мать с отцом снова переглянулись.

— А в капусте, — сказал отец. — Ребятишки все больше в капусте бывают.

С этого дня Сенька начал ходить в капусту. Все капустные кусточки облазит, они еще не свернулись кочанами, только слегка завиваются в самой середке. Как найдет Сенька завиток потолще, думает — вот он, здесь притаился. Расколупает, а там ничего — одна зелень. День и еще день, а за ними следующий.

Другие заботы отвлекли наконец Сеньку от капустных грядок: черника поспела, малина, грибы пошли. Капуста тем временем завилась в тугие кочны, а когда утолстилась, потяжелела, Сенькиной матери понадобилось поехать в соседнюю большую деревню Засекино по колхозным делам.

И на тебе: приезжает она оттуда — отец ее встречать на лошади отправился, — вылезает из коляски, а у нее на руках пищит.

— Где взяли? — спросил Сенька сразу.

Смеется мамка:

— В капусте.

— На чужой огород ходила? В нашем нигде его не было.

— Он на колхозном был, — сказал отец. — Мы с мамкой из Засекина ехали, глядим — он в колхозной капусте лежит.

Сенька съежился, пробормотал:

— Колхозная капуста вон где, а Засекино вон где. Специально крюк дали. Не могли прямо домой идти.

— Эх, не говори, — сказал отец. И увел Сеньку гулять по деревне. Сам рассказывает, где что будет, какие новые избы, какие амбары и сараи, а сам думает о другом.

Сенька вытянул руку из отцовской ладони, сунул в карман. Идет чуть поодаль, руки в карманах, голова на сторону, и ноги в новых ботинках — отец из Засекина новые ботинки в подарок привез.

Встречные соседи спрашивают:

— Ну кто?

Отец отвечает:

— Дочка.

Соседи Сеньку не спрашивают: «Как живешь?» Только мимоходом проведут по голове пальцем и еще щелкнут. Сенька голову в плечи втягивает, чтобы не касались.

— Девочка.

— Дочка.

— Красавица.

— Барышня.

— Хорошенькая небось?

— Голубоглазенькая небось?

— В мамку.

— В папку.

«Говорили — брат, — думает Сенька рассеянно. — А вовсе сестра. И не в мамку она, и не в папку. А вовсе еще никакая — нахалка».

— Будет у нас в деревне еще одна девушка, — улыбаются люди-соседи. — А то все парни да парни.

— Когда много парней нарождается, говорят, к войне.

— Дочка хорошо. Хозяйке помощница.

— Дочка в дом — тепло в дом.

«Нам и без нее тепло было — не простужались», — думает Сенька.

Председателя встретили. Он ни о чем не спросил, он все знал сам. Поговорили они с отцом о колхозном деле.

— Сенька-то у тебя возмужал, — сказал председатель вдруг. — Все шкетиком был, а сегодня смотри — мужик.

От этих слов Сенька сразу озяб. Почувствовал он в них скрытый смысл — вроде бы теперь сам по себе. Пахнуло от этих слов на Сеньку дорожной холодной волей. С поля близкого — ветер теплый. С лесу, что за деревней, — ветер влажный. С дороги проезжей — холодный ветер.

Мамка в доме ходила тихая, легкая. Смотрела поверху, а если останавливался ее взгляд, то на белом сверточке с кружевами, из которого доносилось дыхание. Мамкины губы складывались колечком, и на бледных щеках зажигался румянец: