Лазоревый петух моего детства - [41]

— Леший! — кричала она. — Дурак последний! — кричала она. И запустила в трактористову голову подаренной четвертинкой.

Тракторист поймал ее на лету и поблагодарил вежливо.

— Спасибо, — говорит, — за угощение.

Потом он дал Сеньке селедку. За селедку мамка ругалась тоже, но не выбросила — съели с луком.

— Ну и леший! — говорила она. — Ну и черт шальной!

Один раз Сенька даже к председателю заявился в гости.

Одинокого, молчаливого председателя Сенька тоже определил туда, в большой мир. Председатель ходил под дождем и под солнцем без шапки. Сеньку по голове не гладил. «Как живешь?» — не спрашивал. Как-то раз только остановился над Сенькой, разглядел его с высоты и сказал:

— Долго будешь ходить в сопливых?

Сенька надулся, крикнул вверх, в председателево лицо:

— Мне и так хорошо!

Председатель наклонился, чтобы рассмотреть его с близкого расстояния.

— Хорошо, говоришь? Только зря ты так думаешь, будто тебе хорошо. По правде, тебе еще просто никак.

— Сам ты не знаешь, — возразил ему Сенька.

А когда в гости заявился, спросил прямо с порога:

— Ты чего ешь?

— А я не ем, — сказал председатель. — Я пью.

— А ты чего пьешь?

— Да вроде лекарство пью.

— Дай попробовать.

Председатель налил в ложку лекарства, совсем две капли.

— Ты не жалей, — сказал ему Сенька. — Ты мне налей в стакан.

Председатель почему-то лицом потемнел, стряхнул лекарство с алюминиевой ложки и ложку полотенцем вытер.

— Это лекарство невкусное, для грустных людей оно. А ты вон какой весельчак. Я тебе лучше конфету дам.

Сенька конфету схрустел вмиг. Оглядел избу. А жил председатель у одинокой бабки Веры за занавеской. Не накрепко жил, будто сам у себя был гостем.

— Так и живешь? — спросил Сенька.

— Так и живу.

Сенька потоптался возле стола, навздыхал, намигал вправо-влево и уставился в белые половицы. Вместо прощания сказал:

— Ладно, я к тебе еще раз приду.

Но только к председателю не заявлялся. А когда вспоминал председателево жилье за ситцевой занавеской, его словно холодом обдавало, словно ветер из многих щелей, а заткнуть-то их нечем. От такого сквозного ветра надобно бежать к мамке и, взобравшись к ней на колени, сидеть тихо, ощущая телом тепло и любовь.

Кроме деревни Малявино с окрестной пахучей землей, кроме большого мира с дорогами и лесами, был у Сеньки еще третий мир — «огромадный». Сенька не видел его даже с краешка, но знал, что он где-то есть, там, далеко-далеко.

В «огромадном» мире все «огромадное». Высоченные города с башнями. Широченные реки с пароходами. Синие моря с каменными островами. И великие океаны, у которых нет ни конца, ни края, ни середины.

«Огромадного» мира Сенька боялся. Он иногда думал: «Если уйти в такую даль, то как же меня отец с матерью докричатся? Как же деревенские жители-соседи могут меня по голове погладить?» Всего один раз видел Сенька пришельца из того «огромадного» мира не на картинках, не на белом светящемся полотне, а прямо над головой.

Сверкающий аэроплан пронесся над самой деревней. Рожь полегла. Березы и елки ходуном заходили. Озеро волной заплескало. И долго в ушах грохот стоял, а в глазах пелена. Старики вслед самолету шапки сняли. Бабки перекрестились. Мужчины и женщины говорили друг другу сморенными голосами:

— Ну-у сила великая! Ну махина!

Парни грозили девушкам уйти в авиаторы. Девушки хохотали: мол, где вам самолетом рулить. Эко Чкаловы отыскались. Мальчишки и девчонки, которые постарше Сеньки, принялись мастерить самолет из дощечек, да у них ничего не вышло. А Сенька просто растопырил руки, загудел губами и полетел… Он летел, задрав голову. Летел долго. И облака кружились над ним. Он их касался пальцами. Потом он споткнулся и упал в лужу, истоптанную жирными гусями.

Мать отшлепала его: явился, глаз не видать, грязный.

Мать частенько пощелкивала его и поругивала, хоть вся вина Сенькина являлась в его малолетстве. И, наверно, поэтому в подзатыльниках материнских никогда не чувствовал Сенька зла — только любовь.

А иногда, даже слишком часто, поднимет его мать, притиснет к груди, словно хочет навечно прилепить к своему телу. Задохнется Сенька — из глаз слезы.

— Ты, мамка, меня не тискай. Я от вас с отцом никуда не уйду.

Однажды, когда отец на заре ушел на покос, Сенька забрался к мамке в кровать и спит себе. У ребятишек возле мамки сон сладкий.

Мать погладила его по голове — разбудила.

— Сенька, спишь?

— Не, проснулся уже.

— Сенька, у тебя скоро брат будет. Хочешь?

— Хочу, — сказал Сенька. — Я его нянчить стану. — И опять уснул.

Мать опять говорит-будит.

— Вот и ладно, — шепчет. — Он тебя, Сенька, будет любить. — И поцеловала его горячими губами прямо в губы.

Мать оделась быстро, заставила Сеньку молока поесть с остывшей ватрушкой и ушла на работу. Сенька со стола прибрал.

Он все думал, как станет брата нянчить, как станет его молоком поить из кружки и за руку водить по деревне и за околицу. Сенька хотел, чтобы мысли его были веселыми, но они почему-то были другими. Так различаются облака весенние от осенних. И те и те — белые. И те и те по синему небу летят пушисто и тихо. Только от весенних облаков радость, а от осенних — другое.

Сенька поговорил с Яшкой-псом: мол, Яшка, скоро у меня брат будет. Пес на эти слова и внимания не обратил, знай себе скачет — пытается Сеньку лизнуть в нос.