Лазоревый петух моего детства - [22]

Он посмотрел величественным взором вдаль.

— Да, ничего не скажешь, наша река одна из красивейших городских рек мира. Не правда ли, в этом понятии есть какая-то глубина.

— И ширина, — пискнула Ольга.

— И ширина, — согласился мужчина.

— И длина, — рискнула Ольга.

— И длина, — спокойно и терпеливо согласился мужчина. — А между прочим, вы ведь прохожих ногами мараете. Вы уже не дети, чтобы сидеть верхом на парапете.

— А где нужно сидеть? На тротуаре? — спросила Ольга.

Гражданин улыбнулся ей:

— Я терпелив. Дома сидеть нужно. Изучать классику высочайших умов.

На реке печально прокричал буксир, и, словно эхо, откликнулся ему другой голос:

— Сынки-и, где вы-ы? Уплыли! — На набережную вылез подвыпивший старикан с продуктовой сумкой. — Сынки-и, я вас простил. Мне с вами поговорить желательно. Я без разговора болею… — Старикан увидел Ольгу — обрадовался. Сделал из пальцев козу. — Рыженькая. Забодаю, забодаю. Рыжичек, я их простил, а они уплыли. Я им в папаши годен, в деды. А может быть, наголо? — Старик махнул рукой, словно у него в руке была сабля. — Всех — наголо!

— А вы не кричите, — сказал ему гражданин в макинтоше. — Люди любуются красотой нашего прекрасного города, а вы кричите.

Старикан приподнял свою сумку.

— Наклонись, милый. У меня в этой сумке два утюга лежат. Я тебе дам по кумполу, ты и расколешься, как арбуз.

— Что?! — Гражданин в макинтоше голос повысил: — Вы, простите, ихтиозавр.

— А ты-то? Верблюд нестриженый. Павлин!

— Старое чудовище!

— Чертополох мокрый. Горшок с букетом.

— Ха-ха-ха, — сказала Ольга. — Я прысну.

Шут (дядя Шура) вытащил милиционерский свисток. Свистнул, призывая к порядку. Гражданин в макинтоше и старикан разом повернулись.

— Мы ничего, — сказал старикан. — Мы вот встретились. — Старикан обнял макинтоша. — Здравствуй, друг Петя!

— То есть как это — ничего? Сначала обзывает, а потом ничего? Я вам не Петя!

Старикан посмотрел на него с презрением. Обнял шута (дядю Шуру).

— Действий не было. Нецензурщины — не дай бог. Сынок, закон не нарушен!.. Георгинчик! — сказал он гражданину и пошел, потряхивая сумкой. — Сонюшка, я иду-у!..

Гражданин в макинтоше приподнял свою модную шляпу.

— Извините, закон действительно не нарушен. Не смею мешать. Я все понимаю. Вы на посту. — И он удалился на цыпочках, чтобы ни звука, ни шороха.

— Смейся, ты хотела смеяться, — сказал Ольге шут.

— Сейчас. — Ольга прокашлялась.

Прибежал Тимоша с бутылкой.

— На, попей лимонаду.

Ольга взяла у него лимонад, отпила глоток. Вдохнула свежего воздуха, который, как и подобает, немножко припахивал нефтью.

— У тебя что, никакого самолюбия нет? И ты не обиделся? Серый ты, как туман.

Тимоша крепился, хотя видно было по всему, что это дело дается ему с трудом.

— Что ж на тебя обижаться? Смешно на тебя обижаться. Мне тебя очень жаль.

— Это почему тебе меня жаль? — воскликнула Ольга. — Это зачем?

— Что я, не человек? Что, у меня сердца нет? Ты не волнуйся, тебе вредно волноваться. Хочешь, я тебе мороженое принесу?

Ольга повернулась к шуту (дяде Шуре).

— Чего он ко мне лезет с нежностями? Он что, с ума сошел?

— Ты не волнуйся, ты не волнуйся, — сказал Тимоша.

Ольга уставилась перед собой, окончательно сбитая с толку.

— Дядя Шура, что происходит? Может, он принимает меня за сумасшедшую? Асфальтовая голова. Зоопарк в одном лице.

— Смейся, — сказал ей шут.

Тимоша тронул его за локоть.

— Вы «скорую помощь» вызвали? — Он спросил это шепотом, но Ольга услышала.

— С чего это ты придумал? Зачем «скорую помощь»? Я не больная.

— А чего ты кричишь как сумасшедшая? — озлился Тимоша. — Чего ты говорила, что у меня уши глаза закрывают?

Ольга сложила руки на коленях, сгорбилась.

— Так, значит, над тобой смеяться нельзя?

— А чего надо мной смеяться? Уши у меня как уши, как у всех людей. Нос как нос. Голова как голова, как у всех головы.

— И у меня волосы как волосы! Как у всех волосы. Видели, дядя Шура, лучше быть сумасшедшей, чем рыжей. Сумасшедшей почтение, и ласковое обхождение, и лимонад. — Она бросила бутылку в реку и захохотала. Смеялась она сухим неестественным смехом, похожим на плач. Что-то ломалось в этом смехе, стонало и вот-вот должно было рухнуть. — Юрик, я сумасшедшая! Живо за лимонадом! Ха-ха-ха…

В шорохе, в треске нейлона возникла возле них сиреневая женщина с заграничным портфельчиком в клетку.

— Прелесть! Находка! Ты думаешь, это легко? Напрасно ты так думаешь, — сказала она полным восхищения и усталости голосом. — А глаза! Какие глаза. Крупным планом. Все будут в восторге.

Ольга отодвинулась от нее.

— Что с вами?

— Вы, наверно, побывали на юге и перегрелись, — сказал Тимоша.

Женщина не обратила внимания на эти слова. Она смотрела на Ольгу, как смотрят художники на еще не законченное полотно.

— Ты нам подходишь. Роль прямо для тебя написана. — Женщина спохватилась, объяснила: — Я с киностудии. Мы тебя будем пробовать. Ты рада?

— Ужасно рада, — сказала Ольга. — Я вся в восторге. Я умею петь басом. — Ольга запела: — Ля-лям-ля-лям, ля-ли-ля-лям…

Женщина остановила ее:

— Это детали… — И заговорила так, словно перед ней был еще некто и к этому некто она обращала свои слова: — Представьте себе: умная девочка, одаренная, смелая. В силу этих перечисленных качеств она всех презирает, даже мальчика, в которого влюблена. Трагично. Как ты находишь? — спросила она у Тимоши.