Лазарь и Вера - [2]

Она остановилась и стояла к нему спиной, пока он не поравнялся с ней (куда было ему деваться?..). Только тут она обернулась – медленно, как бы с трудом преодолевая сопротивление, повернула голову – и он увидел... Такое родное... Такое чужое лицо... Чужое, незнакомое... Оно сделалось еще красивей, словно эскиз, черновой набросок перешел в картину... Точеный, чуть вздернутый нос, высокий лоб, решительный – от виска до виска – разлет бровей и под ними – огромные, темные, цвета густого янтаря глаза, смотревшие на него холодно, не пуская вглубь, скорее отталкивая. И голос – холодный, стеклянный:

– Лазарь?..

Не то утверждение, не то вопрос...

– Вера...

И его голос – ей в тон, такой же бесцветный, стеклянный. И отчетливое, отчаянное желание – уйти, убежать... Зачем – и ей, и ему – эта встреча?

И снова:

– Ла-зарь... – уже другим, слегка отмякшим, оттаявшим голосом, как бы вслушиваясь в забытые и вдруг воскресшие звуки. – Ла-зарь...

– Вера...

– Между прочим, я сразу тебя узнала...

– И я... Там, у цветов... И я тоже...

– Почему же не подошел?..

– А ты?..

– Я?.. Была не уверена, что ты захочешь меня видеть... Решила: захочет – догонит...

– Как видишь, догнал...

– Вижу. – Она улыбнулась, лицо ее посветлело. – Ну, здравствуй!..

Вера протянула руку, он задержал ее в своей, маленькую, но крепкую, как бы желая удостовериться, что это в самом деле она, что это ее рука. И было мгновение, оба его почувствовали, когда исчезло, пропало все, что стояло между ними глухой стеной... Не зрелый, даже несколько перезревший мужчина в балахонистом, слишком просторном для его тощего, долговязого тела пиджаке, светлоглазый, с курчавой бородкой, присыпанной, как пылью, ранней сединой, и не женщина с порядком поблекшим лицом, с «гусиными лапками», бегущими от уголков век к вискам, с предательски пронизывающей складкой под подбородком, – юноша в бьющейся, парусящей на ветру штормовке, с гривой черных, дымящихся над головой волос, одновременно дерзкий и застенчивый, сильный и робкий, стоял перед тоненькой, яркой, ослепительной девушкой, в белом, «колокольчиком», платье, с золотым ореолом над головой, со светящимися карими глазами, словно реющей над землей, растворяющейся в солнечных лучах...

Они стояли посреди дорожки, в первые минуты не зная, что сказать друг другу, о чем спросить...

– А у тебя точно такие же хризантемы, как мои... Забавно, правда?

– Забавно...

– Мне они нравятся...

–Мне тоже...

Он не замечал – обманывал себя, стараясь не замечать – ни тонких, как лезвие бритвы, морщинок, ни чуть наметившихся под глазами мешочков, тем более что все те же ямочки вспыхивали у нее на щеках, над кончиками по-детски припухлых губ, на мягко очерченном, слегка выступающем подбородке, и те же были глаза – огромные, сияющие, с живым, застрявшим в янтарной их глубине, играющим лучиком...

Вдоль аллеи шли люди, на них оглядывались, их лица никак не гармонировали с кладбищенской обстановкой, памятниками, тихой, скорбной печалью, веющей над ними, с отдаленными, но хорошо слышными рыдающими звуками оркестра, очевидно, над чьей-то свежей могилой...

– А помнишь, как я в первый раз пришел к вам домой?.. – невпопад сказал он.

Они учились в параллельных классах и в «Сцене у фонтана» она была Мариной, а он Лжедмитрием, но перед новогодним концертом, они к нему готовились, она внезапно заболела, он отправился к ней – проведать, и увидел ее – в жару, в кровати, в нижней мужской рубашке, белой, с длинными, по самые кисти, рукавами, расходящейся на груди, там не хватало пуговицы, а то и двух, и она то и дело поправляла, стягивала ворот рукой, маленькой, бледной, с остро проступавшими косточками. Мать не хотела впускать к ней, но она, слышал он, крикнула: «Пусть войдет! – и он вошел, повременив немного, пока она, вероятно, натягивала на себя эту непомерно большую для нее рубашку, оставшуюся, должно быть, от погибшего на фронте отца. Он, впрочем, ничего не заметил – ни этой рубашки, в которой она тонула, откинувшись на высоко, одна на другую, положенные подушки, ни руки ее, сжавшиеся на вороте в кулачек, ни узенькой щелочки, нечаянно распахнувшейся на груди, – он видел только ее горячие, блестевшие от жара глаза, которых раньше не видел, не замечал. Посидев немного в кресле-качалке, заботливо пододвинутой матерью к ее постели, он ушел с ощущением праздника в сердце, и все вокруг – люди, дома, вывески, крыши, небо – все лучилось, источало яркий, праздничный свет.

– «Ты ль наконец? Тебя ли вижу я?..» – процитировал он, смущенно усмехаясь. – Ты помнишь?.. «Одна, со мной, в сиянье тихой ночи»...

– «Часы бегут, и дорого мне время...» – без запинки подхватила она, смеясь. – Только не «в сиянье», а «под сенью...» – Но лицо ее тут же посерьезнело, что-то в нем изменилось, погасло. – Ты откуда?.. Надолго?.. И вообще – почему здесь?.. Забавно: не встречаться столько лет – и встретиться на кладбище...

«Забавно... забавно...» Да, да, ее словечко, уцелевшее с тех времен... И в правом уголке рта (оказалось, он помнил и это) один зуб краешком набегает на другой... И эта легкая, едва заметная шепелявинка...

Лазарь, сам не зная отчего, уклонился от внятного ответа.