Лазарь и Вера - [6]

Вера тоже – вольно или невольно – оглянулась на памятник, он был в их разговоре как бы третьим. Лазарь заметил, как при этом враждебно насупилось ее лицо, изогнулись и сошлись на переносье пушистые брови, а глаза из прозрачно-янтарных снова сделались темными, непроницаемыми. Мало того – что-то мстительно – злорадное мелькнуло в ее взгляде... Ему стало не по себе от этого взгляда. И захотелось подняться. Встать поперек, заслонить от него мать...

Пенек, на котором они сидели, был невелик, при каждом движении они касались друг друга – локтем, краем бедра. Ветер, налетая порывами, прядями ее волос щекотал ему ухо... Они сидели рядом – и в то же время были далеки друг от друга, как никогда.

...Однажды, после какой-то потасовки, случившейся во дворе, он прибежал домой:

– Ма, они говорят – я еврей... Я – еврей?..

– Да, глупенький, ты еврей...

– А ты?..

– Я еврейка.

– А па?..

– Он тоже еврей.

– Выходит, все мы – евреи.

– Да, глупенький... Мы – евреи.

– А они?.. – Он показал на окно, за которым шелестела нежной листвой акация, плескались ребячьи голоса.

– Они?.. Они – нет... – Мать вздохнула, погладила его по голове. – Они не евреи...

– Ма, – сказал он, подумав, – а что такое – евреи?..

В тот ли, в другой ли раз она рассказала ему... Он этого не помнил. Но рассказанное ею запомнилось, обожгло – на всю жизнь: маленькая девочка с тоненькими, пружинистыми, торчащими в стороны косичками (он и сам не знал, отчего так явственно примерещились эти косички), с выпуклыми, стеклянными, как у лягушонка, глазами, в коротеньком, с голыми коленками платьице («Мне было тогда столько же лет, сколько тебе...»), она стояла посреди черно-красной, густой, растекшейся по полу жижи... Она вернулась после того, как бегала с подружками на берег Днепра, к обрыву, где буйно цвела сирень, и там они, забыв обо всем, заигрались на ярком весеннем солнышке. У нее и теперь в кулачке, возможно, зажата была веточка сирени, свежей, пахучей... А вокруг – от стены до стены – все было залито кровью. И в том, что лежало на полу, в разодранной в клочья одежде, с распоротыми от груди до паха животами, с выпавшими наружу внутренностями, – во всем этом никак нельзя было признать ни мать, ни отца, ни маленьких и постарше сестричек и братиков...

Он рассказал ей о том, что узнал со слов матери и что с детских лет стояло у него перед глазами.

– Ты должна ее понять... – Он произнес это тихо, просительно, как бы извиняясь за мать.

– Но я-то здесь причем?.. Я-то?.. – Румянец брызнул на ее щеки, полыхнул, залил огнем лицо. В нем были гнев, досада – ей как будто предлагалось принять на свой счет все то, что случилось – где-то, когда-то...

– Кто же говорит, что – причем...

– Но так получается!.. Вот забавно – это я, я в ответе за тех погромщиков!.. За то, что было сто лет назад!.. От этого зависит моя жизнь, судьба... Моя, твоя... Мы еще не родились, а все уже предрешено!.. Это же чушь какая-то! Дикость! Абсурд!.. – При каждом слове она в ярости колотила себя кулаком по колену.

– Не спорю... Но почему ты ничего мне тогда об этом не сказала, не написала хотя бы?..

– Ну, знаешь... Когда тебе указали на дверь, как-то не хочется снова в нее стучаться... Да и что мог ты сделать?.. Сказать?.. Что все это мещанство, предрассудки, пережитки прошлого, что с ними надо бороться?..

Лазарь усмехнулся:

– Наверняка...

– И потом... Потом взять и уехать в свой Израиль?..

Он помолчал, поиграл желваками, прежде чем ответить.

– Скорее всего – да.

– Значит, тетя Соня была права?..

В ее голосе, ее глазах было горькое торжество. Лазарь не сразу нашелся... Он вытянул из пачки сигарету, закурил, сделал две-три затяжки.

– А тебе не приходило в голову (он был не вполне искренен в этот момент), что она просто пожалела тебя...

– Меня?.. Пожалела?..

– Да... Пожалела и хотела уберечь...

– От чего?.. От тебя...

– Нет... Скорее – от нашего еврейского счастья...

– И сломала всю мою жизнь?..

Она отвернулась и мизинцем выгнала проступившие между ресниц слезы.

Кладбище, и без того почти безлюдное, опустело. Мать и дочь, торопливо докрасив ограду, прощально помахали Лазарю и Вере и, уже издали, что-то прокричали, что-то вроде «До встречи!..» – Лазарь не расслышал – по небу от края до края, глуша все остальные звуки, прокатился гром.

Дождь мог хлынуть каждую секунду, но ни он, ни она не делали движения, чтобы подняться...

Поборов сопротивление – слабое, впрочем, – Лазарь взял ее руку в свою, спрятал в своей большой, широкой ладони.

– Посмотри, что происходит... Люди едут и едут... Куда, зачем?.. Чтобы жить по два-три года в вагончиках?.. И задыхаться летом от жары, а зимой мерзнуть в четырех стенах, ведь там не топят?.. И учить язык, то есть учиться заново говорить?.. И музыкантом – убирать чужие квартиры, нянчить чужих детей?.. И слышать, как то там, то здесь взорвалась бомба, столько-то убито, столько-то ранено, и хорошо еще, если речь идет только о бомбе, каждый день можно ждать кое-чего похуже... И все-таки... Все-таки люди едут... Значит, есть причина?..

– И ты... И твоя жена (он почувствовал, как ее рука напряглась и легонько шевельнулась, словно желая высвободиться)... Она думает, как ты?.. Ведь ты ничего не сказал о детях...