Лавр Корнилов - [143]

.

В Добровольческой армии не существовало никаких запретов на спиртное. Мы уже писали о том, что при случае и под настроение сам Корнилов мог пропустить рюмку-другую. Но массового пьянства, которое через два года станет серьезной проблемой белых режимов, в дни Кубанского похода не было да и быть не могло. Достать алкоголь было делом не простым, а главное — не было этого самого настроения. Приведем эпизод, сохранившийся в воспоминаниях одного из первопоходников: «Какие-то из наших офицеров нашли хорошую машину Зингера, продали ее и выпили, не скандально, тихо, но и это было тяжело»^{586}. Пить допьяна в ситуации, когда каждую минуту можно было ждать сигнала тревоги, было бы равнозначно самоубийству.

Главное, что запомнилось большинству участников похода, — это постоянная, непроходящая усталость. «Едва только придешь в отведенную хату, снимешь шинель, и усталый, в одежде, а иногда и прямо в шинели, бросишься на пол, постланный чем-нибудь, и через несколько минут уже спишь крепким сном. Еще темно, чуть свет, а уж нужно вставать»^{587}. К этому добавлялось постоянное нервное напряжение. «Каково же настроение? Когда лежишь в цепи под огнем, то обуревает масса желаний. Усталость, так как сражение всегда после перехода; жажда, и если есть снег, то ешь снег; безумно иногда хочется курить, если нечего закурить, то способен под самым сильнейшим огнем побежать за папироской за несколько десятков шагов, что часто и приходилось делать; хочется спать, так как не выспался и встал очень рано, а если и выспался, то все равно хочется спать, так как никогда по-настоящему не выспишься и не отдохнешь; хочется есть — почему, трудно сказать, и, наконец, масса всевозможных желаний и ощущений. И мне кажется, что именно благодаря массе ощущений имеешь возможность взять себя в руки и идти вперед. Животный инстинкт самосохранения есть, но он стушевывается перед массой всевозможных желаний и усилием воли; если же он преобладает, то это трусость или панический страх…»^{588}

Не следует, однако, думать, что мрачные настроения доминировали постоянно. Большинство добровольцев были совсем молодыми людьми, а это позволяло легче переживать лишения. Во время отдыха случались и танцы под граммофон. Находилось время для шуток и розыгрышей. Деникин в «Очерках русской смуты» упоминает о том, что в армии ходили разговоры, будто бы Корнилов собирается вести добровольцев аж в Туркестан, в Мервский оазис. Этот абсолютно фантастический слух получил распространение после того, как офицеры-марковцы разыграли своего взводного командира^{589}.

Добровольческая армия не имела тыловой базы, все необходимое ей приходилось везти с собой. В результате армия должна была тащить за собой огромный обоз. Во время переходов он растягивался на три версты, а потом даже на все пять. Неповоротливый обоз был серьезной помехой, мешавшей маневренности армии, но отказаться от него было невозможно. Обоз совмещал в себе функции оружейного и провиантского склада, походного лазарета и пристанища для многочисленных беженцев. Кого только не было среди его обитателей! «Были и земские деятели, и члены Думы, и журналисты, и профессора, и учителя гимназий — осколки разбитой русской общественности, а рядом певчий из архиерейского хора, Вольский мещанин, случайно попавший на Дон, чахлый портной из Новочеркасска, отставной генерал, чиновник судебного ведомства, остзейский барон с женою, предводитель дворянства и неизвестного общественного положения подозрительный субъект. Все сброшены в один мешок. Все тянулись по одной дороге, сходились на стоянках, кое-как добывали себе пищу, устраивались и вновь двигались в путь»^{590}.

Оторванный от армии обоз жил слухами и сплетнями. Скученность и тяжелые условия провоцировали мелкие скандалы. Всего хватало: и эгоизма, и шкурничества, и откровенной трусости. Тем удивительнее те перемены, которые происходили с обитателями обоза в моменты наибольшей опасности. Давно известно, что обоз таит в себе угрозу для любой армии. Именно здесь рождается паника, способная увлечь и смять самых стойких и хладнокровных. Но ничего подобного не было (или почти не было) за весь период Кубанского похода. Добровольческое командование не имело возможности обеспечить обоз постоянной охраной. Во время боя, когда на счету была каждая винтовка, обоз нередко оставался без всякого прикрытия. Много раз бывало так, что обозные телеги застревали на ровном месте, становясь идеальной мишенью для красных артиллеристов. В таких случаях люди ждали и молились, чтобы очередной снаряд пролетел мимо. Стоило миновать угрозе, и обоз вновь пускался в путь.

При этом обитатели обоза оставались людьми со всеми присущими людям слабостями. Причиной такой сознательности была не феноменальная храбрость, а реальное осознание того, что любое проявление паники будет означать смерть. Со смертью, даже в обозе, приходилось сталкиваться каждый день. Медленно, но верно обоз превращался в госпиталь на колесах. Бросить раненых было невозможно. Так уже поступили при уходе из Ростова. Тогда часть раненых была устроена в надежных домах, а остальные оставлены в госпиталях по подложным документам. Но эта хитрость не сработала, и после прихода красных большая часть раненых была расстреляна. Во время похода было еще сложнее, ведь оставленные армией села и станицы немедленно занимались противником. Даже убитых приходилось хоронить тайно, чтобы враги не надругались над их телами, а о раненых и говорить нечего. Вот и приходилось везти их на телегах, производить операции в грязных хатах, а то и под открытым небом. Медикаментов страшно не хватало, из анестезирующих средств была только водка, и то не всегда. Спасала только невероятная самоотверженность немногочисленных врачей и медицинских сестер. Но, очнувшись, каждый раненый немедленно требовал револьвер. Он был надежнее любого лекарства, поскольку оставлял надежду не попасть в плен живым.