Лавиния - [3]

— Я нашел средство! — кричал Генрих, догоняя своего друга. — Ведь здесь все решают наши милые соотечественницы, а мисс Эллис и сестра ее важнее всех в совете наших амазонок. Надо уговорить Маргариту, чтобы прогулка в Люшон, назначенная на завтра, была отложена еще на день… День значит много — я это знаю, но как бы то ни было, а надо выпросить такую отсрочку, и потом в эту же ночь отправиться в Сен-Совёр. Мы приедем туда после полудня и отдохнем до вечера. В девять часов, во время свидания, я велю снова седлать лошадей — думаю, что для размена двух пакетов не надобно более часа, — и в десять часов сядем мы опять на своих скакунов, проедем всю ночь. Явимся сюда с восхождением солнца, найдем прекрасную мисс Маргариту уже на ее гордом коне, а хорошенькую маленькую провансалку — на моем, переменим платье и лошадей и, покрытые пылью, измученные усталостью, пылающие любовью, бледные, интересные, последуем за нашими дульцинеями по горам и долинам. Если после всего этого усердие наше не будет награждено, то, для примера, надобно разлюбить всех в мире мисс Маргарит! Так ли?

Лионель бросился обнимать Генриха. Не прошло часа, и Генрих воротился.

— Едем! — сказал он. — Все устроено, поездка в Люшон отложена до послезавтра. Но это стоило мне недешево! Мисс Эллис начала было подозревать. Она знает, что моя кузина в Сен-Совёре, и чувствует к ней непреодолимое отвращение, и удивительно ли: она слыхала о глупостях, какие ты когда-то делал для Лавинии. Искусно отвратил я все подозрения. Сказал, что ты ужасно болен, что я принудил тебя лечь в постель.

— Боже мой! Я болен? Новая неосторожность! Ты совершенно меня погубишь!

— Совсем нет. Дик возьмет валик с дивана, наденет на него колпак, уложит его на твою кровать и велит приготовить две чашки бузины. Кроме того, мы прикажем ему взять ключ от твоей комнаты, расположиться у самой двери, сделать самую плаксивую рожу, а главное — не впускать никого и прибегнуть даже к кулакам, если бы кому-нибудь вздумалось войти насильно, не исключая даже и мисс Маргариты… Вот, посмотри: он уже нагревает твою постель… Прекрасно! У него чудная рожа: он хочет скорчить ее печальной, а она делается глупой! Да, все равно! Пройдем через калитку, что подле оврага. Жак отведет наших лошадей на край долины, а мы сядем на них у Лонниоского моста. Ну, Лионель, в путь. Бог любви да покровительствует нам!

Быстро проскакали двое друзей пространство, отделяющее Баньер от цепи гор, и осадили коней своих, только достигнув ущелья, которое тянется от Пьеррефита до Люза. Место это, бесспорно, самое дикое и самое прелестное в Пиренеях. Тут все принимает какой-то грозный вид. Горы сближаются; Гав[1] шумит под сводами утесов и под лозами дикого винограда; черные бока скал покрываются плющом и другими вьющимися растениями, а темно-зеленый цвет их переходит в синий на отдаленных точках и в серый на самых вершинах. Оттого воды потока принимают то зеленый, то синий матовый отблеск, как это бывает иногда на море.

Огромные мраморные мосты, образующие каждый одну арку, перекинуты здесь с горы на гору над глубокими безднами. Ничего не может быть величественнее устройства и вида этих мостов, как будто плавающих в беловатом и сыром воздухе, который, кажется, нехотя спускается во рвы и овраги. В пространстве четырех лье дорога переходит семь раз с одной стороны ущелья на другую. Переехав седьмой мост, путешественники наши увидели, в конце ущелья, начинавшегося мало-помалу расширяться, восхитительную люзскую долину, на которую восходившее солнце сыпало лучи свои, между тем как высокие горы, тянувшиеся по обеим сторонам дороги, оставляли еще их в совершенной тени. Крик дикого дрозда не раздавался еще в высоких камышах потока; пенящиеся и холодные воды его с трудом освобождались от густой пелены тумана, одевавшего их. Около самых горных вершин тонкая полоса света едва позлащала неровную поверхность утесов и кудреватую зелень жигучек. Но в глубине этого дикого пейзажа, за огромными грудами гранита, чёрного, угрюмого и мрачного, как утесы на картинах Сальватора Розы, прекрасная долина, облитая розовым румянцем денницы, точно плавала в потоках света и уподоблялась золотой ткани, вставленной в черную мраморную раму.

— Как это хорошо, — вскричал Генрих, — и как я жалею, что ты влюблен, Лионель! Ты равнодушен ко всем этим красотам и думаешь, кажется, что самый блистательный луч солнца не стоит одной улыбки твоей мисс Маргариты!

— Согласись же, однако, Генрих, что мисс Маргарита — первая красавица во всех трех Великобританских королевствах.

— Да, если рассматривать ее по теории прекрасного, она совершенная красавица. А мне так это-то и не нравится. Я желал бы, чтобы она была не так совершенна, не так величественна, не так классически хороша, и если бы мне пришлось выбирать между Маргаритой и Лавинией, я предпочел бы мою кузину.

— Полно, Генрих, — сказал Лионель, улыбаясь, — тебя ослепляет фамильная гордость. Все, у кого только есть глаза, скажут тебе, что Лавиния совсем не красавица. Я знал ее в лучшие годы жизни и могу уверить тебя, что ее нельзя даже и сравнивать с мисс Маргаритой.