Лавина - [88]

«…Быть вместе. Капризы и ссоры пусть. Пусть что угодно, но вместе. Какая ни есть, она бесконечно дорога мне. Я не могу без нее. Я не могу без нее совсем», — повторяет Сергей, впервые, кажется, осознав самую суть своих переживаний. Удивленный и обескураженный столь полным и категоричным пониманием. Удивленный и восхищенный…

Забит крюк, охранение готово. Бардошин вверху машет рукой.

Быстро, легко, с обновленными силами проходит Сергей готовые ступени. С ходу врубается дальше. И рубит. Рубит. И поднимается. И рубит, рубит, рубит.. И кажется, что никогда не кончится голубой, нет — зеленый, красный, твердый как стекло, как алмазы, которые от него отлетают, натёчный лед.

Не кончается.

Протянулся до самого неба.

Кажется, не кончится никогда. Рубить день за днем, год за годом, вечно рубить, забыв, для чего, потеряв представление о цели, подобно Сизифу, осужденному богами…

Но веревки остается немного, Жора и раз, и другой напоминает о том. Сергей готовит широкую, для обеих ног, ступень. Встает на охранение. И думает, думает, и вспоминает, и… как же много было не омраченных никаким несогласием чудесных, радостных дней…

Потом (так быстро проносятся считанные эти минуты) опять его очередь идти и рубить.

Пять ступеней. Десять. Еще десять. Еще…

Облака завесили небо. Они легки, солнце масляным пятном расплылось на них, но синева нигде не проглядывает. Все поблекло, посерело без теней в ярком рассеянном свете. Снега́ не блестят. Лед тоже померк, пожух и в самом деле становится похожим на камень. А еще совсем недавно какие переливы цвета, и блеск, и сияние!

Вторая связка едва тащится. С такими темпами хорошо, если к завтрашнему дню на плечо взойдут. Воронов в три погибели согнулся, ну и рюкзачище!

Остановились. Благо широкая, заваленная снегом трещина пересекает лед — бергшрунд. Хорошо. Можно не жаться и не касаться друг друга. Справа кулуарчик так себе, ничего особенного, а нет-нет и просвистит там, нет-нет и щелканет сорвавшийся откуда-то сверху камушек или льдинка. Конечно, не ровен час, может и здесь загудеть. Не видно, что там вверху, но вернее всего гребень скалистый. «Что ж, если и загудит, что ж… кто знает, — проскальзывает у Сергея. И тотчас принимает иное обличье: — Говорят, пулю, которая в тебя, не услышишь».

— Мой рюкзак основательно полегчал, — объясняет Сергей подошедшему Воронову. — Вчера сколько съели и позавчера…

Лицо Воронова по белой глетчерной мази в градинах пота. Смотрит на скалы за кулуаром, молчит. Дыхание уже наладилось, тем не менее молчит и, похоже — мимо ушей намек прозрачный Сергея.

«Ведь нипочем не скажет, не поделится, что его тревожит, — нервничает Сергей. — Уставился! Идем, выкладываемся, что еще? Что еще от нас, от меня, в частности, требуется? Хочешь поскорее залезть на эту нашу горочку? Согласен, надо. А спустимся, знаешь, что я сделаю? А вот что: махну… в Гагру. Как там у архисовременного нашего пиита — целая поэма в одной строке: «А не махнуть ли к морю?» (С нечаянной иронией, ибо для него, Сергея, в этом внезапном предположении вся его боль и прозрение, надежда и обещание.) Человек должен совершать неожиданные поступки!»

Воронов глядел, глядел на кулуарчик и скалы за ним и вроде бы нагляделся. Сгрузил с заметным усилием рюкзачище, вытащил из-под клапана смерзшуюся, со старанием увернутую тяжелую палатку и подал двумя руками Сергею:

— Возьми.

— Почему это Сергею? — встопорщился Павел Ревмирович. — Наша двойка палатку несет. Дай мне. Дай! — пытается он отобрать у Сергея. Но Сергей не слушает. Скинул свой рюкзак, не сразу, но запихнул палатку, даже ремни сумел в пряжки вставить и затянуть.

— А ты помалкивай, — утихомиривает он Пашу. — Если по правилам, так после подобного падения, ты не смотри, что счастливо обошлось, еще не известно, что у тебя внутри, после такого срыва следовало бы тебя вниз, а восхождение побоку. Скажи спасибо Воронову, что проявил, так сказать, гуманность и понимание.

Паша продолжал хорохориться.

— Ты бы на себя в зеркальце полюбовался, — окорачивает его Сергей. — Зеркальце случаем не захватил? Ты мастак разную ерунду таскать на восхождение.

— Видок не для девочек! — ухмыляется Бардошин. — Я уж не говорю про эту его… Светлану. Полюбовалась бы сейчас.

Все молчат. Паша, сглотнув слюну, о своем:

— Ты же опять первым рванешь? Пусть хоть Бардошин чего-нибудь возьмет, — старается Паша сколько может миролюбивее. — Крючья ледовые — ты, понятно. А Бардошин? Да хоть свитер: вон, у Воронова из кармана рюкзачного торчит. На общую потребу припасен.

— Почему это я? — с места в карьер защищается Бардошин. — Ты сам только что вызвался тащить. «Наша двойка»!

— Ладно. Наперед известно: не то что лишний килограмм, на пару крючьев тебя не сагитируешь.

— Да почему я-то? — искренне удивляется Бардошин. — Я тоже ступени рублю, ты что! Еще сколько. И рюкзачок у меня дай боже. Так что привет, чья бы корова мычала!

Воронов всматривается в кулуар, ловит изредка раздающийся посвист летящих сверху льдинок и как они, красиво вспыхнув, разбиваются и осколки с затухающим шипеньем уносятся прочь.

Бардошин проследил за его взглядом, вдруг выпалил: