Лавина - [87]

И надо одолеть привычные возможности своего тела. Нельзя верить усталости, нельзя думать, что силы исчерпаны. Путь сложен и далек, и ты должен пройти его.

Ты должен! Это только кажется, будто не можешь отвести ступню назад и с маху ударить — вбить передние зубья кошки в лед и, распрямляя ногу, выжать себя с рюкзаком за плечами. Следом то же самое другой ногой. И потом снова и снова. А руками — одна ледовым крюком, другая ледорубом — придерживаться о лед. И время от времени рубить широкую ступень — лохань, чтобы, поместившись обеими ногами и забив крюк для самоохранения, страховать товарища, да — именно так и только так! — страховать, пока он, этот «товарищ», поднимается к тебе и уходит вверх или в сторону, куда нужно. И следить за всяким его движением, готовый в любую минуту прийти на помощь ему, да — Жоре Бардошину, поддержать, остановить падение, если волею судеб покатится вдруг к чертовой матери. И видеть, что происходит вокруг, и понимать. И, когда он закрепится, этот твой товарищ, напарник, друг, враг, неважны сейчас нюансы, перебросившись словом, двумя, снова вкалываться в лед и подниматься, подниматься. Рубить и страховать. И подниматься. И нести свой рюкзак, свой груз, тоску и что там еще в твоей душе — можешь! Только кажется, будто нет сил, — можешь. Наверняка! Как ни тягостна усталость, как ни разъедают тебя путаные, из огня в полымя кидающие, впрочем, на иной благоразумный взгляд яйца выеденного не стоящие мысли, ты можешь идти, и ты идешь. Потому что должен.

Потом ты охраняешь. Потом ждешь, чтобы вторая связка подобралась повыше. Весь выигрыш во времени теряется из-за Паши. Покуда он там раскачает крюк, да вытащит его, да отшагает по готовым ступенькам к Воронову, да перестегнет карабин… С ним лаской надо, поразительно, что Воронов никак не уразумеет. Иначе только хуже. Вон опять прижимается к склону, едва де лежит на нем, куда это годится!

Воронов, согнувшись под страшенным своим рюкзаком, поднимался по крутизне. Поднялся. Некоторое время стоял, опираясь на ледоруб и тяжело дыша, как та самая рыба шубункин с выпученными глазами, совершенно так же широко и часто разевая рот, Проверил, как держится крюк во льду. Щелкнул карабином: навесил репшнур, идущий от грудной обвязки. Отстегнулся от охранявшего сверху Жоры, приготовился охранять в свой черед. Крикнул Паше:

— Поше-ол!

Сергей смотрел: «У Воронова самый тяжелый рюкзак. Палатка, бензин, консервы у него. Надо забрать что-нибудь. Если бы вроде приказа… Приказ не обижает. Но он начальник группы, не я. Момент нужен подходящий, а там придумается».

Не только элементарная справедливость руководила Сергеем, спокойнее, когда самый большой груз несешь сам. А еще хотелось стереть отчуждение, возникшее, он чувствовал, после утренней сцены.

Время шло, время летело, и тем стремительнее, чем полнее наваливалась усталость и сложнее работа, которую приходилось совершать.

Кузнечными мехами вбирают легкие и выбрасывают обескислороженный воздух. Сердце бешено гонит кровь. Пот заливает глаза, струится по ложбинам возле носа, каплями срывается с подбородка. По штормовке, где прохватывает солнце, выступила соль. Дыхание туманит стекла очков. Приходится снимать их и протирать. И тогда сквозь смеженные ресницы жжет яростный, льющийся отовсюду свет.

Пересохшее горло свербит, язык липнет к нёбу. А кругов вода, замерзшая вода. Припади к ней, кусай ее, мни языком, пей.. Нельзя. Иначе хуже, сильнее станет жажда. Это понимаешь головой; чувством жадно тянешься к воде, непохожей на воду, смакуешь в воображении вкус ее.

И снова, в который раз, медленными ударами загоняешь ледовый крюк. Навешиваешь репшнур самоохранения. Два слова Жоре Бардошину. Глубоко дышишь расправленной грудью и не можешь вдосталь надышаться. Охраняешь, приглядывая, как и что. Жора неторопливо поднимается по готовым ступеням. Его очередь рубить.

Следишь, как энергично взмахивает он ледорубом. «Неужели не устал?» — спрашиваешь себя, нечаянно восхищенный его силой и ловкостью. Искры летят в твое поднятое лицо, тают на щеках, на лбу. Куски льда проносятся у ног, заражая наперекор разуму и всем инстинктам своим падением.

Но насколько выше уходит Бардошин, настолько ты непроизвольно, как бы даже независимо ни от чего делаешься собраннее, меньше отвлекаешься, сосредоточеннее следишь за всяким его движением. Осколки льда не занимают больше. И горы, и вся красота, которую только-только начал воспринимать раскрепощенным чувством, не трогают. Ты — весь внимание, и все внимание твое на нем, твоем напарнике по связке. Удары ледоруба становятся слабее, реже. И прежде чем ступить на подготовленную ступень, он, опустив голову и опираясь на ледоруб, собирается с силами, и грудь, плечи ходуном ходят от напряженного дыхания.

«Кисловодск, теперь в Гагру. С этой ее приятельницей. Зачем это? — спрашивает себя Сергей. С явным чувством недоумения перед нелепостью тогдашних разногласий и обоюдного упрямства. — Не захотела в горы, что ж, надо было вместе… Куда угодно. Чего ради мальчишеский фарс: не хочешь — не надо! Страдаю-то я. Вон Паша, одно ласковое слово, и как становится покладист, предупредителен, а ты?.. Она принимает мою любовь, я должен быть благодарен и за это. Любящий должен стоять и ждать. Играть в прятки может тот, кто рассчитывает, что его будут разыскивать».