Лавина - [86]

А время шло.

Руки взмахивают ледорубом и бьют, бьют твердый натечный лед, бьют с трудом и превозмогая тупую усталость. Кажется, что все исчерпано в том последнем взмахе. И всякий раз руки находят силу бить снова, бить еще, бить опять, Бить крепкий, прозрачный, глубокого аквамаринового тона и, похоже, такой же каменно-твердый натек, бить ледорубом, бить! Бить… Осколки льда, вспыхивая, разлетаются в стороны и с хрустальным звоном несутся вниз. Легкие со свистом качают воздух.

«Еще пять ступеней, только пять!» — в который раз говоришь себе. (Бардошин сзади что-то там тарахтит — не думать о нем, не помнить. Хотя бы в те минуты, когда не должен подстраховывать его в свою очередь.)

Когда вырублены и пройдены эти пять: «Еще, ну еще три, пять, десять ступеней нужно вырубить и пройти, нужно, и тогда отдых (вперед выйдет двойка Воронова). Отдых! Нужно вырубить, понимаешь? Очень!» Руки сжимают древко ледоруба; поднимают ледоруб — такой тяжелый; руки заносят ледоруб для удара — невозможно громоздкий и тяжелый; выше, за плечо… И обрушивают. Ускоряя, утяжеляя его падение не просто силовым сокращением мышц, но всем устремлением корпуса и ног и головы (сам между тем лепишься на неверной ледяной круче). И горло с коротким хаком выбрасывает пустой воздух в такт удару.

«Если бы увидеться. Хоть на час, хоть на одну минуту, — загорается в Сергее. — Лететь самолетом, ехать поездом, пешком спешить туда, к ней. И понимать, что расстояние сокращается. Меньше и меньше километров…» Но он сам выбрал свой путь, и путь этот ведет на вершину Скэл-Тау. Горы, их зовущая красота, его долг, его обязательства перед Вороновым, перед теми, кто ждет их внизу, оказывались крепостью, в которую он добровольно заточил себя и не мог выйти до срока.

Изнуряющая борьба между необходимостью и не признающим ничего кроме, сумасшедшим желанием быть вместе…

Но руки бьют ледорубом, бьют твердый натечный лед. Сто тысяч раз бьют.

Чтобы сделать еще один шаг к гребню, к вершине.

Чтобы подняться еще на полметра из двух с половиной тысяч, что отделяют ее от ледника, с которого рано утром позавчера завороженно любовались ею.

На одну пятитысячную? Нет. Всякая маленькая ступенька — тоже вершина. Одна из пяти тысяч вершин, которые надо одолеть, и многие нелегким трудом, прежде чем приблизишься к той, единственной сейчас в целом мире.

А ненавистная память являла новые изобличения. Виташа, друг сердечный, пример и едва ли не венец мужских достоинств, с которым Сергею непременно надлежит вести дружбу. Его любезные, покровительственные слова в адрес Сергея и даже похлопывание по плечу; а он потерянно улыбается, несет какие-то банальности в ответ, потому что неловко, и опускает глаза от боязни выдать загнанное внутрь негодование. Нескончаемые разговоры о своих успехах, искреннее, без малейшего наигрыша восхищение своими джинсами, электронными часами, золотым мостом на челюсти, который ставил профессор такой-то, запонками из перуанских зачем-то золотых монет — типичнейший парвеню, не чета и Жоре Бардошину с его скабрезностями и циничным скептицизмом. И Регина… с подобного сорта людишками. «Почему? — пытается он понять. И не умеет понять. Ибо не может мерить успехом человеческие отношения. Ее томность, ее удоволенность… — К черту! К дьяволу! — шепчет Сергей, кусая губы. — Пусть все идет прахом. Чем хуже — тем лучше. Никогда, слышишь ли, не примирюсь с этим», — кричало в нем, билось, комом поднималось к горлу и бросало в лихорадочном стремлении к действию через лед, снег, скорее, скорее, неважно куда, только скорее…

Время шло. Время летело. Крохотные человечьи фигурки, букашки на боках великана, медленно, кое-где и вовсе неразличимо для нечуткого глаза, но неуклонно, как сама необходимость, двигались дальше и дальше, вперед и вперед, вверх и вверх — к гребню, к вершине.

Каким слабым, тщедушным выглядит человек среди сверкающего величия гор. Как уязвим он. Заденет, падая, камень или обдаст своим дыханием лавина, не то сам сорвется на крутизне, а горы стоят спокойные, уверенные, безразличные в бескрайнем небе.

Но люди распознали секреты гор, уплатив сполна запрошенную цену, придумали тысячи уловок, объединились и, сильные своим духом и сплоченностью, идут, одолевают опасность, тяготы почти непомерные, случается, и другие, которые иначе и вовсе не вынести.

И ничего удивительного, если шире взглянуть на причины и следствия, что и здесь, бьешься, скажем, за каждый метр на пути к своей вершине, всю жажду сердца, кажется, подчинив единственному этому стремлению, и замечаешь вдруг, что другие, важнейшие заботы, оставленные до лучших времен, словно в награду за твое усердие и самоотверженность начинают сами собой как бы подрабатываться, разрешаться…

Усталость с каждым часом полнее, глубже. Рюкзак за спиной становится каменной глыбой, два килограмма ледоруба превращаются в пуд. Реакция тупеет. Идешь механически, не думая зачем, для чего… Время, которого мало, погода, которая может испортиться, опасность, таящаяся повсюду, перестают даже и тревожить. Усталость копилась, зрела и теперь наваливается, подчиняя мускулы, нервы. Хочется, раскрепостив мышцы, опуститься, осесть на широкую ледяную ступень, вырубленную для охранения. Ничего не знать. Ни о чем не думать. Сидеть, лежать, отдаваясь душевному и физическому изнеможению.