Лавина - [4]

Рыжий дежурный подсел к столу, налил в свободный стакан чаю.

— Откуда пойдете? С восточного гребня?

Обо всем можно говорить в эти минуты перед выходом из лагеря, но не о восхождении. Не хочется выбалтывать сторожкое ожидание, что владеет каждым. Легко, пока строишь планы, даже когда готовишься, многое можно переиначить, а не то и вовсе (мало ли, какие причины) отменить. И совсем по-иному, когда наступает время действовать.

— С западного, — обрывая молчание, повисшее вслед за вопросом, ответил Воронов.

— Нет, правда? Куда ж по западному? Там стена…

— Закудыкал! Тебе говорят, чего переспрашиваешь? — озлился Павел Ревмирович. И нарочито будничным тоном, как если бы речь шла об обычном восхождении, каких за сезон совершается десятки: — Полный траверс Скэл-Тау будем делать. С запада.

Щебень хрустит под оковками ботинок. Из сереющей предрассветной мглы наплывает волнистая полоса кустарника. Нет-нет взблеснет влажная от росы грань камня. Четверо альпинистов, пригнувшись под рюкзаками, движутся вверх по ущелью. Идут молча, погруженные каждый в свои думы. Думы эти, как обычно бывает в начале пути, обращены к тому, что оставляют позади. Вьются вокруг лагерной жизни, цепляются за мелкие подробности ее, катятся от буден к будням, которые теперь, когда уходят от них, становятся как-то по-особому теплыми и милыми.

Сергей Невраев идет первым. В руках ледоруб, рюкзак прирос к спине, из-под клапана свешивается кольцами веревка. Мерно идет Сергей, укорачивая шаги, где круче, удлиняя на пологих участках. Нелепая мысль закрадывается в сознание: вернуться… «Сказать, что разболелись зубы, заколол аппендикс, что ни что. Вздор! Чушь! — гонит он минутную слабость. — Подвести товарищей? Сорвать восхождение, к которому столько готовились? Да что со мной?»

«Если бы хоть одно письмо, — словно оправдывается он и прибавляет шаг. — Почти месяц в Кисловодске, и только телеграмма. Перебралась в Гагру, во всяком случае, путевка у нее туда, тоже молчание, молчание…» Третьего дня была почта. Пошел встречать машину на развилку. Этот Рыжий ехал, увешан кино- и фотоаппаратурой. Накинулся с расспросами о восхождении, о Бардошине — вот уж не хотелось о нем говорить. А письма — всю почту перерыли — нет.

Ссора очередная перед ее отъездом. Так не хотелось расставаться. Фальшивил изо всех сил, демонстрируя беззаботность, едва не безразличие. «О чем писать?» — сказала она. А и в самом деле, какие события во время отдыха? Нарзанные ванны, процедуры, прогулка на какое-нибудь Малое Седло, обед, вечером фильм десятилетней давности. К тому же она действительно не любит писать писем. Взять карандаш и нацарапать несколько слов — да ей легче в трех балетах оттанцевать. Когда объявили: «Провожающим покинуть вагоны!», она слегка коснулась губами его щеки, он вышел на перрон, остановился у окна. Две женщины высунулись поверх опущенной рамы: одна, торопясь, объясняла про пеленки и тальк сердито супившемуся парню, другая подзывала мороженщицу. Регина сидела в глубине купе и поправляла прическу, глядя в маленькое зеркальце. Она так и не подошла к окну.

Понемногу, исподволь пересиливает Сергей тоскливое чувство, заставляет себя думать о восхождении, о скальном контрфорсе, который следует одолеть сегодня, о стене, не поддавшейся хитростям и отваге прежних восходителей, о том, что ожидает их завтра, через день, что начинается, что началось. Пять насыщенных до отказа дней, когда, штурмуя Скэл-Тау, они будут подниматься и спускаться, одолевать скалы и лед, высоту и непогоду; пять дней, к которым готовились, которых добивались, начали свой медленный бег.

На повороте в боковое ущелье остановились. Позади прощально светили огоньки лагеря.

ГЛАВА 2

Весело идти ранним солнечным утром по пояс в густой траве альпийского луга, перешагивать по черным камням тонко вызванивающие ручьи, чуя в набегающих сверху дуновениях запах снега, запах промороженных за ночь скал, запах высоты.

Ноги идут и идут, рюкзак не тянет плеч, руки приятно ощущают холодную сталь ледоруба. Он сейчас вместо палки, изредка, где покруче, обопрешься на него; но в ледорубе таится нечто от тех мест, для которых он предназначен, которым принадлежит. Это, наэлектризовывая плотно охватывающую ладонь, входит в тебя, и ноги все прибавляют и прибавляют шаг, не терпится скорее туда, где снег, где лед и ярчайшее солнце, где жизнь перемогает холод и только сильным дышится легко и счастливо.

Самое нудное, самое однообразное, скучное и утомительное на свете, конечно же, морена. Лезешь, лезешь, карабкаешься с камня на камень и что только не выделываешь, как не изворачиваешься, чтоб полегче да сноровистей было! И хребет свой в три погибели изгибаешь, цепляешься за что ни придется; а то по-обезьяньи пробежишь на всех четырех сразу; случается, чтоб равновесие не потерять, колесом завертишь руками-то. Камням же конца-краю нет: большие, маленькие и снова здоровущие громоздятся под самое небо. Некоторые, ступишь, шевелятся — пролежали вечность, и нет чтобы устроиться как следует. Два шага по гладкому как стол каменюге, следом задираешь ногу, оттолкнувшись нижней, перекатываешься на другой, что повыше. А он косой, скользкий, того гляди съедешь. Дальше десяток помельче, но все как-то врозь лежат, то ли дело рядком бы, вместе, нет — прыгай, и больше никаких! Рюкзак за спиной норовит, подлый, опрокинуть тебя, чуть зазеваешься и сделаешь какое непроизвольное движение.