Лавина - [101]
Наверху, в скалах, спор не утихает. Не спор даже: несдержанно, истерически вопит Павел Ревмирович, размахивает руками, в грудь себя тычет, пытаясь не убедить, не доказать — что ему доказательства! — но вынудить, заставить Воронова мчаться с ним куда-то туда, не зная куда. Воронов, пересиливая себя, старается не слушать. Изредка вставляет охлаждающие реплики. В интерпретации Павла Ревмировича они тут же превращаются в горючий материал. Нет, положительно Павел Ревмирович разбушевался, ему теперь море по колено и дважды два — стеариновая свечка.
Если быть совершенно беспристрастным, а Воронов именно беспристрастен и предельно объективен, кое в чем Павел Ревмирович, возможно, прав. По крайней мере, подоснова громких его заявлений человечна, замешена на милых сердцу, впрочем, и в альпинизме кажущихся несколько старомодными принципах братства и самопожертвования, исполнена отнюдь не формального, но и вправду весьма деятельного и искреннего желания — «Пусть ценой собственной гибели!» (Нет, каков?) — помочь потерпевшим.
— Спаси попавшего в беду! — наивно твердит он. — Спаси его любой ценой, даже ценой твоей жизни!.. Ты знаешь, чьи это слова, знаешь? У тебя память как у ЭВМ. Неделю назад в лагере Сергей еще специально вслух прочел вечером, помнишь, после отбоя. Ведь пронял же тебя Амирэджиби, ведь так? Так почему теперь, сейчас?..
Но сама манера атак Павла Ревмировича, беспрестанные перехлесты, нежелание внять голосу рассудка, теперь еще пафос, взятый напрокат, не говоря уже о неуважительной резкости, неприемлемы. Кроме того, Павел Ревмирович не желает слышать никакие доводы, не стыкующиеся с его весьма романтическим, но не деловым, не реальным представлением о сложившейся ситуации.
— Ты слышишь? Давай! Идем! Они близко… Сергей!.. Застряли где-нибудь. На одной веревке они. Ты что, не знаешь его? Не понимаешь, не мог он, чувствуешь, не мог! не мог Сергей отстегнуть веревку и бросить идиота Бардошина. Я знаю. Я уверен! Какой бы сволочью Бардошин ни был. Значит… они здесь где-то. Близко! Что ж, что не отзываются. Могли не слышать. Или без сознания. А не то мы их не слышим. Здесь они. Сердцем чувствую. Может, сто, двести метров до них всего. Ну, триста. Веревка за что-нибудь зацепилась, задержала их. Наверняка. Я тебя прошу. Как ты не понимаешь? Может, они ранены. Идем… Ну? Ну же!..
Воронов принуждает себя не слишком обращать внимание на сумбурные его выкрики. Тем не менее он осторожно свесился со скалы, смотрит. Запорошенная снегом теснина, особенно угрюмая и зловещая на фоне освещенных солнцем гор и ледника внизу. Что-нибудь около километра до ледника. М-да! Кулуар сворачивает влево. А дальше? Что там дальше, если не скалы и скальные стены?
Павел Ревмирович все еще ни минуты не может находиться в бездействии. Жестикулирует, а то и просто размахивает руками. И говорит, говорит, не переставая. Даже раз и другой порывался начать спуск. Воронову немалого труда стоит охолаживать необдуманное его рвение. Он пропустил страховочную веревку, связывающую с Павлом Ревмировичем, себе за спину и придерживает: мало ли что этот разбушевавшийся чудак выкинет.
В который раз Воронов вынужден доказывать, что спуск слишком опасен, а главное — безрассуден. Там дальше стенки. Надежды на то, что их товарищи уцелели, практически нет. Воронов переживает, и очень, гибель своего друга и родственника Сергея Невраева, а также Бардошина. Но отсюда вовсе не следует, что им тоже необходимо погибнуть. Сколько предстоит неприятных разговоров, объяснений и выяснений, сколько несправедливых упреков обрушится на него. Виноват, разумеется, начальник группы, как же иначе! Следовало бы хладнокровно обдумать, пока есть время, что говорить. Как только установится радиосвязь, придется дать объяснения. Дело делом, а объяснения есть объяснения. И чтобы потом не путать. Но Павел Ревмирович и знать ни о чем не хочет. Одна забота: гневные призывы и праведные обличения. Воронов принужден заниматься им.
Рыть становилось труднее. Снег чем глубже, тем сильнее уплотнился. Ледорубом как следует не ударишь, замаха нет и боязно ошибиться — да по Жоре. А так, одним упором руки не получалось. И выкидывать: яма уже порядочной глубины, рукам неудобно, устали. Устала шея — голову приходилось держать на весу. Ноги, их будто не было. Болело сильно, где поясница. Но черт с нею, с болью.
Разве только голова хуже и хуже справлялась с теми простыми действиями, из которых складывалось рытье и выкидывание снега. Сергей принужден уже думать над каждым отдельным движением.
«Опусти руку в яму. Локоть распрями… Миской надо, вот она, миской набирай снег, — диктовал он своим рукам. — Ну же, побольше. Теперь давай наверх (обидно, если вываливалась миска из пальцев). Отбрось снег в сторону. Подальше (осыпается, если близко). — И снова: — Опусти… Возле бедра ком большой. Протяни руку. Дальше, дальше… Пальцами обхвати. Что ж, что не сгибаются, а ты обхвати. Подымай, подымай…»
Голова в тумане. Сонное тупое безразличие подступает. Как ни гонит его Сергей, наваливается… Отодвинулся от ямы, положил голову на руки и замер.
.В третий том входят повести: «Смерть Егора Сузуна» и «Лида Вараксина» и роман «И это все о нем». «Смерть Егора Сузуна» рассказывает о старом коммунисте, всю свою жизнь отдавшем служению людям и любимому делу. «Лида Вараксина» — о человеческом призвании, о человеке на своем месте. В романе «И это все о нем» повествуется о современном рабочем классе, о жизни и работе молодых лесозаготовителей, о комсомольском вожаке молодежи.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Рассказ о последних днях двух арестантов, приговорённых при царе к смертной казни — грабителя-убийцы и революционера-подпольщика.Журнал «Сибирские огни», №1, 1927 г.
«— Священника привези, прошу! — громче и сердито сказал отец и закрыл глаза. — Поезжай, прошу. Моя последняя воля».
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».
В однотомник ленинградского прозаика Юрия Слепухина вошли два романа. В первом из них писатель раскрывает трагическую судьбу прогрессивного художника, живущего в Аргентине. Вынужденный пойти на сделку с собственной совестью и заняться выполнением заказов на потребу боссов от искусства, он понимает, что ступил на гибельный путь, но понимает это слишком поздно.Во втором романе раскрывается широкая панорама жизни молодой американской интеллигенции середины пятидесятых годов.