Лавина - [100]

Ползти оказывалось не так уж тяжело, как ожидал. Вероятно, потому еще, что вниз, под уклон. И рюкзак перетягивать не составляло особого труда. Тем не менее после пяти-шести таких выжиманий и протаскивания своего тела пришлось остановиться. Трудно сохранять ясность в голове, и все-таки боль одолевала, вспыхивала особенно жарко, когда цеплялся своими беспомощными ногами за неровности.

Потом кончилась свободная веревка. Припал плечом к снегу, поднял другое, отстегнул наконец-то карабин от грудной обвязки, освободил себя от веревки. И пополз дальше. Натужно кряхтя, медленно полз Сергей к краю, за которым только горы и небо и откуда изредка неслись стоны. Полз, выталкиваясь согнутыми руками, помогая себе грудью, головой. Полз, близко ощущая грань, за которой беспамятство. Полз — и это было замечательно, вызывало прилив веры в себя, в свои возможности.

Останавливался, когда уж очень начинало терзать: сомкнутые веки подергиваются, внутри все сжато в комок — терпи, терпи, не поддавайся, не давай себе раскиснуть.

Едва силы и чувство реальности возвращались, тащил себя дальше вниз по жесткому, бугристому снежному скату. Подтягивал рюкзак. Опять и опять выжимаясь на локтях, понемногу, а то и совсем по чуть-чуть передвигался ниже и ниже; задевал ногами, кусал и глотал снег, слизывал солоноватую кровь с левой, особенно пострадавшей при страховке ладони (рукавицу потерял где-то), вслушивался в стоны, не разбирая уже, чьи они, его собственные или того, другого, отыскать которого он стремился; и опять перетаскивал свое беспомощное тело на десять сантиметров, на пятнадцать, дальше и дальше.

Стоны пропали. Сергей не сразу сообразил, прислушался, не напутал ли в направлении, — тишина. Приподнял себя на вытянутых руках — вокруг по-прежнему пусто. И как ни вслушивался — ничего, кроме редкой капели на освещенных низким солнцем скалах да принесшегося издалека цоканья камнепада. Словно нарочно притих Бардошин, затаился, спрятался, испугавшись его приближения. Или нет его, погребен под снежным лавинным навалом, а недавние столь явственные стоны — плод воображения? Галлюцинация. Морок.

Прополз еще сколько-то.

Сразу за большим камнем близко к обрыву разглядел плечо, выступавшее из снега, и обтаявшие черные волосы.

Заспешил, подполз вплотную. Разрыл руками снег. Повернул к себе голову Жоры. Глаза закрыты. Лицо серое, неподвижное…

Сергей смотрел на недавнего врага своего, которому желал смерти, искал возможности расправиться с ним, из себя выходил, когда Воронов отказался от штурма стены, и все равно надеялся и ждал, и не было ни удовлетворения, ни даже самой малой радости, что вот он в его руках, раненный, скорее всего тяжело, даже смертельно. Ничего не испытывал Сергей Невраев из недавнего арсенала ненависти и презрения, тоски и глухой, потаенной жажды мести. Только жалость и щемящее облегчение: жив Жорка, дышит.

Отгреб снег с груди. Расстегнул лямки рюкзака. Жора застонал было и умолк. В сознание не приходил, как ни звал его Сергей.

Просунул руку ему под спину, ухватил за подмышку, напрягся, пытаясь вытащить… «Куда там! — Понял сразу: — Придется отрывать».

Он проковыривал пальцами ямки и выламывал ком. Скреб и откидывал горстью. Долго, бестолково копал, прежде чем удалось освободить руки Жоры. Одна подвернута была под спину. Другая с темляком ледоруба на кисти протянута в сторону. Ледоруб оказался как нельзя кстати. Орудуя им, Сергей уже живее рыхлил, сгребал и откидывал снег. Яма вокруг Жоры росла. Яма казалась глубже от набросанного по краям снега.

— Ничего, потерпи, подожди, немного осталось, — приговаривал Сергей, как если бы Бардошин слышал и с присущим ему нетерпением поторапливал.

Сергей копал и говорил и совсем ушел от того, что с ним самим. Нечаянно-резкое движение заставляло досадливо морщиться, а то и пережидать, закусив губы. Но не боль и отчаяние верховодили в эти минуты Сергеем. Все в нем нацелено на то, чтобы высвободить скорее Жору из снежного плена.

Переполз ближе к камню.

«Неужели раздавлены ноги?.. — скользнуло опасение. — Ноги как раз, где камень…» И опять, превозмогая боль, усталость, закрадывающиеся сомнения, что усилия его напрасны, упорно рыл. Словно главным, более того, единственно важным на свете было даже не спасение Жоры Бардошина, но именно выматывающее, требовательно отнимающее последние силы рытье снега. К чему оно приведет и приведет ли, отодвинулось далеко. Сергей копал, рыхлил, вычерпывал миской, откидывал. Мокрые волосы липли к очкам. Капли пота, щекоча, сбегали по лицу, срывались с кончика носа, с ресниц. Влажная одежда липла к телу, холодила приятно.

«Скорее, скорее, — понукал он себя. — Нельзя мешкать. Небо расчистилось. Зайдет солнце — и мороз. Не больно покопаешь, если замерзнет». И он скорее, скорее и все менее толково и уверенно действовал ледорубом и алюминиевой миской, казавшейся такой удобной поначалу.

Туловище Жоры освободил почти целиком. К ногам трудно подобраться. «Ноги, да, ноги, похоже, да, — утверждалась тоскливая мысль, — под камнем».

И все равно рыл, рыхлил и выбрасывал снег. Рыл, рыхлил и выбрасывал, выбрасывал… Ничего не зная кроме, забыв обо всем, что не было снегом и ногами Жоры, которые он понемногу откапывал.