Лавина - [47]

Хётгер долго откашливался, ища подходящие слова, и глядел на Шнайдера, как бы надеясь на ободрение и поддержку. Шнайдер кивнул ему.

— Говори напрямик, Клаус. Чем проще, тем лучше.

— Я думаю вот что, — наконец произнес Хётгер, — потому как у коллеги Шнайдера теперь другие обязанности, он уже не все слышит, я имею в виду то, о чем болтают на заводе. Многие боятся с ним откровенничать, разговаривают осторожно…

— Так скоро? — перебила его гранд-дама. — Собственно, я ждала такой реакции значительно позже. Рассказывайте же, господин Хётгер.

— Я хотел только сказать, что на заводе царит странная атмосфера, которой я раньше не чувствовал, а я здесь с шестнадцати лет. Не знаю, как описать эту атмосферу. Люди работают, как всегда, они, как всегда, усердны, еще более добросовестны и сознательны, чем прежде. И все-таки появилось что-то, не знаю точно что.

— Странная атмосфера? Прошу вас, господин Хётгер, изъяснитесь поточнее, — попросила гранд-дама.

— Такое, значит, дело. Мне кажется, будто люди чего-то боятся, будто их кто-то запугивает или подстрекает. Такое у меня впечатление. Но доказать ничего не могу.

Некоторое время длилось смущенное молчание, пока Шнайдер не спросил:

— Боятся? Подстрекают? Кого же они должны бояться?

— Ничего определенного не знаю и не хочу никого подозревать, я только наблюдаю. Ведь не случайно же при пересменках посторонние люди слоняются вокруг завода, особенно на автостоянке. Они заговаривают с нашими людьми, когда те открывают свои машины.

— Что за посторонние? Ты их раньше видел? Говорил с ними? — спросил Шнайдер.

— Может быть, журналисты? — предположила гранд-дама. — Вынюхивать — их профессия.

— Старик Хильферт, что с протезом, который работает на складе запасных частей, пришел сегодня утром ко мне в производственный совет и спросил меня, потому как коллеге Шнайдеру нельзя уже докучать всякой ерундой. С Хильфертом, значит, заговорил один человек, представился, что он из института по изучению общественного мнения, и спросил, что Хильферт думает обо всем этом — извините за выражение — дерьме. Прошу прощения, госпожа Бёмер, но так рассказывал Хильферт. Спросили, значит, его, что он думает об этой дерьмовой и пустой затее Бёмера, ведь это надувательство, сказал человек из института. Хильферт рассказал также, что на автостоянку то и дело приходят какие-то люди и спрашивают, не разбогатели ли мы уже как совладельцы, приходится ли нам еще работать, имеем ли мы сорокачасовую неделю, а почему не двадцатичасовую, как чувствуем себя в роли совладельцев завода, почему боссом стал Шнайдер, а не кто другой, — такая вот чепуха. Но она нервирует людей. Они боятся.

— Чего? — спросила гранд-дама.

— Этого я и не знаю, госпожа Бёмер. Подобные расспросы вселяют в людей страх, это чувствуется, на заводе происходит что-то такое, чего прежде не было. Скажу так: говорят не о том, что заговорили все. То есть вслух не говорят. Между прочим, со мной на автостоянке еще никто не заговаривал.

— Господин Вольф, — сказал Шнайдер. — По трудовому договору на вас возложены особые поручения. То, о чем рассказал сейчас коллега Хётгер, относится к этой области. Выясните, что за люди слоняются по нашей автостоянке, даже если для этого потребуется дежурить круглые сутки. В конце следующей недели или в начале второй я созову общее собрание, чтобы успокоить заводчан.

— Я не хотел говорить, — сказал Адам, — но теперь все-таки скажу, потому что, возможно, это связано с тем, о чем доложил господин Хётгер. Вчера, хотя было воскресенье, мне по телефону предложили должность с окладом двенадцать тысяч марок в месяц — завидная сумма, почти вдвое больше, чем я получаю здесь. Я повесил трубку, даже жене ничего не рассказал. Звонил какой-то аноним.

— Да, крысы засуетились раньше, чем я думал, — сказал Шнайдер. — С сегодняшнего дня докладывать мне обо всем, даже об отвергнутом предложении, господин Адам. Благодарю всех и закрываю совещание. Разумеется, с вашего согласия, госпожа Бёмер.

Уходя из кабинета, он дружески похлопал меня по плечу; в приемной я еще раз обернулся. Гранд-дама все еще сидела за письменным столом и ворошила бумаги. Потом взяла свою сумочку и достала оттуда пузырек с таблетками; от Матильды я знал, что у гранд-дамы больное сердце и она не может обойтись без таблеток.

После совещания я поехал к Матильде; она внимательно выслушала мой рассказ.

— Твой отец держался независимо, — сказал я, — многообещающее начало, а гранд-дама восседала за письменным столом бога-отца с такой непринужденностью, будто там всегда было ее место.

Я повторил то, о чем поведал Хётгер, не забыв упомянуть и об особом поручении, которое дал мне ее отец.

— Фотограф и детектив в одном лице, может быть, я еще сделаю карьеру, — саркастически заметил я.

— Тебе придется поднапрячься, — сказала Матильда. — Я была сегодня в Дюссельдорфе, в гостинице «Штайгенбергер-парк».

— А зачем? — спросил я, несколько удивившись.

Она достала из стенного шкафа сафьяновую шкатулку величиной с несессер с цифровым замком. Шкатулка была до самого верха наполнена фотографиями. Первым лежал групповой портрет форматом с почтовую открытку: десять мужчин в темных костюмах сгруппировались вокруг Бёмера и подняли перед фотокамерой высокие бокалы с шампанским. В крайнем слева я узнал человека, стриженного ежиком.