Лауданум Игитур - [2]

Еще недавно он служил в милиции и считался хорошим работником. Но обстоятельства сложились так, что пришлось срочно спасать шкуру, причем, как от своих, так и от чужих. Теперь все стали чужими. Как всегда, гром грянул внезапно, и он оказался неподготовленным к событиям. Он не был ни настолько богат, ни настолько предусмотрителен, ни настолько предприимчив, чтобы сесть в самолет и улететь в Майами, поэтому пришлось уходить в леса. Благо, у него имелась заначка, о которой никто не знал. В вымершем хуторе посреди леса был дом, некогда принадлежавший его деду. Он наведывался туда иногда, ради развлечения, но так и не удосужился оформить дом на свое имя, да и нужды не было. А поскольку дед был дедом по матери и помер уже лет десять как, то и вычислить это место было практически невозможно. Он сорвался почти без припасов, но благо было лето и на заброшенных огородах можно было собирать одичавшую картошку, морковь и свеклу, в лесу были грибы-ягоды, в речке и озерах — рыба. Года два-три назад кто-то бросил здесь в землю пару горстей семян хорошей чуской конопли, и с тех пор она разрослась джунглями, хоть открывай маленький канатный заводик или большую гашишную торговлю. Но очень хотелось мясца, а впереди была перспектива не менее чем двухмесячного поста, прежде чем можно будет очень осторожно выйти из укрытия. Поэтому он отыскал обрез, сделанный некогда, забавы ради, из старого дедова ружья и, чертыхаясь на сдуру попорченные стволы, отправился на охоту, в надежде подстрелить не слишком прытко летающего фазана или курочку, которых в этих местах водилось в изобилии. Но судьбе-индейке угодно было послать ему другую дичь, когда он, притомившись и по природной лени своей, прилег на солнечной поляне, чтобы выкурить сигаретку. Теперь он ехал к глухому, болотистому озерцу, чтобы спрятать концы в воду. Он не слишком заботился о содеянном. Он не первый год был на войне. Он понимал, что судьба бойцов — это судьба бойцов и не о чем тут жалеть.

На берегу озера он несколько замешкался. Жаль было машину, хоть и подпорченную. Вести ее было — одно удовольствие. Он обошел ее кругом, зачем-то поднял капот, заглянул в багажник, снова взял в руки банки с маслом, взвесил на ладонях. Может, пригодятся? И вдруг они ему показались слишком легкими для трех килограммов, что были обозначены на этикетке. Из любопытства он сковырнул крышку. Взял чуть подрагивающим пальцем густой, пахучей смолы. Поднес к носу. — О, Аллах, — сказал он тихо, — Это же чистый опий.

Глава 2

В камине полыхал огонь, и розовые блики скользили по старым брусьям стен. В огне не было нужды, как, впрочем, и камине. И то и другое было для эстетики. Камин он сделал сам, просто расширив топку обычной печи. А с огнем было веселей. Да и светлей. На хуторе давно уже не было электричества. А если бы и было, то зажигать его все равно не следовало бы.

Он сидел у огня в старом дедовом кресле и, хотя было жарко, но, тем не менее, приятно. Он любил, когда жарко. Блики каминного огня играли на его лице и на карминно-красной трубке из меди и янтаря, которую он, рассматривая, поворачивал в руках.

Обнаружив опиум, он еще раз перерыл всю машину и нашел эту драгоценную вещь в футляре вишневого дерева, упрятанном в, как он поначалу решил, чехол для очков. И опиум и трубка явно не предназначались для продажи, такие вещи не продаются, дарятся, может быть. Опиум был высочайшего качества, киргизский или китайский, не слишком жидкий и не слишком густой, как раз такой, чтобы можно было скатать из него горошину, почти не запачкав пальцев, испускающий запах без обжига на игле, черный, как ночь, но, если внимательно присмотреться — с багровыми прожилками, похожими на кровеносные капилляры, как у живого существа. Он и был живым. Это был черный дракон или, по-другому говоря, Кара-Илор, лучший в мире опиум.

Уже одно созерцание этих драгоценностей наполняло его тело и душу блаженством. Он ощущал себя владетельным ханом, завоевателем, императором, взявшим в бою богатую добычу. Эта добыча стоила войны.

Чем дольше созерцание, тем сильнее блаженство. Между началом созерцания и первым прикосновение трубки к губам должно пройти время, как между первым взглядом и первым поцелуем, как между первым, сладостным толчком тел и оргазмом. Искусство наслаждения, как и искусство войны, требует любви к искусству и искусности в любви и ненависти. Тик-так. Качается маятник. Да — нет. Свет и тьма. Тик-так. Жизнь-смерть. Где тот неуловимый миг, в котором начинается и кончается наслаждение? Где то мгновение, между воспоминанием прошедшего и предвкушением будущего, в котором длится жизнь? Не мудрее ли предвкушать блаженство, нежели испытывать его? Не мудрее ли никогда не начинать? Не высшее ли искусство войны — уклониться от войны? Пусть противник встретит ветер. Время — ветер. Нет ветра где нет противоборствующего ветру. Из точки вечного настоящего осуществляется абсолютная победа.

А ведь он еще и не начинал курить.

Но бремя человека — начинать.

Первую трубку он зачал огнем длинной сосновой щепки, простым и чистым, как руки пажа, поддерживающие кринолин принцессы, поддержит он царственный аромат опиума своим смолистым, благородным запахом.