Лароуз - [84]

Однажды она сидела высоко на дереве, отрывая лапки лесному клещу. Вдруг что-то большое обрушилось на нее, словно немой призрак. Она прильнула к стволу, едва ли не распластавшись по нему. Только бы удержаться. Мэгги почувствовала, как чьи-то пальцы слегка коснулись ее волос, а потом неведомая тварь ринулась вверх, без звука исчезнув среди листвы, словно та всосала ее. Мэгги нелегко поддавалась испугу, но тут она почувствовала, как сперло дыхание. Она спустилась пониже, но примерно на полпути к земле почувствовала, как давешнее нечто опять приблизилось к ней. Девочка прижалась к стволу. Сова с огромными горящими золотыми глазами села на ветке прямо перед ней, щелкнула клювом и уставилась на нее каким-то нереальным голодным взглядом. Мэгги отвернулась и посмотрела назад. В этот момент ее сердце распахнулось, и она подпустила птицу. Сова набросилась на нее. Девочка выставила вперед руки, и острый, как бритва, клюв, оставил глубокие порезы у нее на запястьях. Ее крики, однако, произвели на сову должное впечатление. Во всяком случае, она держалась от Мэгги на расстоянии, пока та спускалась на землю. Потом, когда Мэгги продиралась сквозь кустарник, сова еще раз налетела на нее. От страха у девочки волосы зашевелились на голове.

Мэгги перешла с бега на шаг, лишь оказавшись неподалеку от дома. Когда она вышла из леса, то увидела машину матери на подъездной дорожке. Она прошла через пустой дом. На заднем дворе Мэгги заметила пса, настороженно сидящего перед сараем, уставившись на дверь. Пес почувствовал на себе ее взгляд и обернулся. Он подбежал к ней, заскулил, а затем вернулся, чтобы снова с тревогой посмотреть на дверь.

Мэгги не окликнула мать по имени и вообще не издала ни звука, словно сова, вселившаяся в нее. Вступая на неведомую тропу, ведущую либо к покою, либо к тревогам, Мэгги вошла в сарай. Беззвучность ее шагов, возможно, не дала произойти худшему. Руководствуясь обнаженными чувствами, она открыла маленькую боковую дверь и заглянула внутрь. В луче света Мэгги увидела мать. Нола стояла на старом зеленом стуле с нейлоновой веревкой на шее.

На ней были фиолетовое вязаное платье, ремень с серебряной застежкой, темно-бордовые холщовые тапочки на плоской резиновой подошве и чулки с тонким узором. Грудь Нолы была увешана ожерельями, на пальцах сверкали кольца, на запястьях — браслеты. Она нацепила на себя все свои украшения, чтобы никто больше их не надел. Возможно, Нола делала это периодически в течение нескольких недель или лет. Вероятно, она простояла так все утро, собираясь с мужеством, чтобы ударом ноги отбросить стул в сторону.

Она все еще могла это сделать. Мэгги не хватило бы сил, чтобы поднять мать, или быстроты, чтобы перерезать веревку. Нола могла совершить непоправимое на глазах у дочери. Кто знает. Смысла бежать вперед не было. Мэгги не двигалась, но ярость подступала к горлу и мешала дышать.

— Боже, мама, — произнесла она голосом настолько скрипучим, что это взбесило ее еще больше. — Ты правда собираешься повеситься на этой дешевой веревке? Ведь это, по сути, та же бечевка, которой мы обвязывали рождественскую елку.

Нола топнула ногой, и стул закачался.

— Стой!

Нола взглянула на дочь так, словно смотрела из другого мира. В глазах Мэгги мать увидела власть совы. В глазах Нолы дочь увидела власть только ее самой и никого больше.

Нога снова поднялась. Собака рядом с Мэгги задрожала, вся превратившись во внимание.

— Послушай, — сказала Мэгги. — Перестань. Пожалуйста.

Нола заколебалась.

— Я никому не скажу, — пообещала Мэгги.

Нерешительность Нолы переросла в паузу.

— Мамочка! — Мир перед глазами Мэгги расплывался. Это слово, сам голос, пристыдил ее. — Если ты спустишься, я никогда никому не скажу.

Нога Нолы опустилась и замерла. Воздух искрился, он был горячим и удушающим, как связавшая их тайна. Раскаяние заставило Нолу снять веревку и спуститься. Внезапно возникшее чувство клаустрофобии вызвало у Мэгги рвотный рефлекс.

Ее рвало в течение двух дней. Приступы начинались всякий раз, когда она видела мать и чувствовала, что вновь оказалась в тесном металлическом ящике, каким ей представлялся их обоюдный секрет. Нола держала перед ней стеклянную миску, вытирала лицо влажным белым кухонным полотенцем. Слезы переполняли глаза матери, когда она убирала миску и полотенце. Мать, дочь. Они падали в объятия друг друга, словно объятые ужасом, и держались вместе, как дети, спрятавшиеся в подвале от неведомой опасности.

* * *

Склад оружия Национальной гвардии был старым и мирным на вид зданием, но за городом уже строилось новое. Винтовки были не новые и даже несколько изношенные, но вскоре им на замену обещали прислать новейшие высокотехнологичные образцы. Офисное пространство было захламлено, и повсюду лежали пухлые папки, но в ближайшем будущем здесь должны были появиться новые шкафы для хранения документов, компьютеры, столы и копировальное оборудование. Холлис сидел за поцарапанным столом напротив Майка, который относился к нему как к давно потерянному, а потом нашедшемуся брату. Майк был большеголовым парнем с лучистыми голубыми глазами и тонкими розовыми губами. Он коротко стриг светлые волосы, но все-таки не настолько, как морские пехотинцы. Холлис готов был расстаться со своими длинными непокорными кудрями перед отправкой на базовую подготовку, но Майк сказал ему, что существует множество вариантов. Он тут же выложил их приятелю. Национальная гвардия хотела, чтобы Холлис получил образование, и была готова подождать. Требовалось лишь принять решение. Это было так по-взрослому — изучить варианты своего будущего, изложить окончательный план, подписать бумаги и, наконец, пожать руку.