Ларочка - [15]

Вахтерша, с ужасом оглядев ее дубленку и прическу, назвала номер комнаты. Лариса демонстративно уверенным шагом поднялась на третий этаж. Разумеется, «его» комната была в самом конце коридора, можно сказать на отшибе, ее окно выходило не в фасад, а в торец здания. «Он» и здесь, в толпе работяг, умудрялся поддерживать состояние относительного одиночества.

Пальцы тряслись, это надо было признать, и тогда Лариса сжала их в кулак, чтобы унять дрожь, и постучала в дверь кулаком. Звук получился тяжелый, напористый, можно сказать, властный. Дверь была поцарапана, а замок раз пять ремонтирован, из чего Лариса заключила, что «к нему» часто вламываются в жилище. Может быть, и женщины. Почему–то и этот вывод пошел в плюс поэту.

Перков открыл. Он был гол по пояс, в трениках и тапочках. У него было удивительно белое тело, такого же цвета, как кожа вокруг глаз. Оказывается, только лицо темнеет от жестокого сварочного труда и непонимания окружающих.

— Я думал это комендант. — Объяснил он, хотя ситуация в объяснениях с его стороны не нуждалась.

— Можно войти? — С вызовом спросила Лариса.

Комната была крохотная как купе проводника. Но чистая, никаких тебе сушащихся портянок (Лариса была готова ко всему), и разбросанных отбойных молотков. Имелась на стене полка, настолько провисшая под тяжестью книг, что это наводило на мысль о какой–то беременности.

— Садись.

Из мест для этого подходящих имелся только табурет и узкая, примятая кровать. Нет, кровать, это было бы слишком для самого начала, решила Лариса, и села на табурет. Рядом с ним на тумбочке стояла удивительная вещь — пишущая машинка. Своим черным, технически выспренним обликом она выделялась среди прочих местных вещей как породистая иностранка. Ларисе захотелось представиться ей, как матери поэта.

— Меня хотят выгнать. — Продолжал что–то объяснять Перков, хотя нужды в его объяснениях не стало больше. — Сначала уволили со стройки. Теперь, говорят, освобождай помещение.

В его голосе слышалось ироническое возмущение. И в самом деле, с какой это стати выгонять из рабочего общежития человека, который уволили с работы за прогулы и пьянство.

— Обещали, что придут с милицией. — Поэт развел руками, показывая, что он прощает принципиальную абсурдность этого мира. Он уже надел рубашку, и чем больше пуговиц он на ней застегивал, тем больше в нем появлялось интеллигентности.

Лариса открыла сумочку, защищавшую колени, и достала оттуда бутылку коньку, украденную из отцовского бара. Почему коньяк? Она хотела протянуть ниточку связи к тем трем вокзальным рюмкам, показать, что у их отношений есть история.

Перков повел себя блестяще, он не застыл в идиотском обалдении как природный сварщик — в чем, мол, дело? Не расплылся в самодовольной улыбке польщенного самца. Он просто взял бутылку из рук дамы, потому что ей там не место, вынул из тумбочки два по–разному элегантных, хотя и не коньячных бокала, изящно надломленное песочное пирожное на блюдце и сервировал уютное застолье.

— Я бы ушел, но куда я со всем этим? — Махнул Перков в сторону книжной полки с таким видом, будто он герцог выселяемый из замка со всеми мебелями.

Коньяк солидно наливался в бокалы, как будто понимал, сколько в нем заключено роскоши человеческого общения. Ларисе хотелось пить, и она думала о коньяке только как о напитке.

— Что обидно, это ведь не в первый раз. По тем же причинам я должен был уехать из Ошмян. Родной город словно выплюнул меня. Теперь снова на улицу. В ночь, в метель, вот как он. — Перков ткнул пальцем в фотографию кудлатого мужика с высоченным лбом и бантом на шее. Лариса из поэтов могла узнать по внешности только Есенина и Пушкина, поэтому промолчала. Хозяин купе поднял бокал, поправил цветок в вазочке, что стояла на подоконнике (Ларису очень тронул тот факт: зима, общага и тюрьпан!) и предложил:

— Выпьем!

Обожгло небо. Жажда только усилилась.

— Тебя как зовут–то!

— Ларочка. — Сказала гостья неожиданно жалобным голосом. Имя прозвучало не только испугано по тону, но и игриво по форме, и сварочный поэт отчетливо ощутил, что с этого момента, он не атакуемая непонятной силой сторона, но, наоборот, фигура могущая атаковать, да и, наверняка с большими шансами на успех.

Сварщик быстро налил себе еще граммов восемьдесят, выпил не чокаясь, привстав, ткнул пальцем в выключатель. И начал быстро расстегивать рубашку, которую перед этим так тщательно застегивал.

По правилам хорошего литературного тона здесь следовало бы опустить занавес, ибо дальше, как ни крути, ничего кроме более менее банальной физиологии ждать не приходится.

Но только не в истории с Ларисой.

Спустя несколько минут, после совершенных стандартных усилий, пыхтений и тому подобного, обескураженный и вспотевший сварщик сел на кровати. Лариса лежала тихо, горизонтально, силясь понять — это все, или проведены лишь подготовительные работы?

— Я закурю? — Спросил поэт, и она уловила в его тоне нотки смятения. Если бы все было нормально, он бы не стал просить разрешения. Спрашивая себя, достаточно ли она сделала, для того, чтобы ее нельзя было в чем–то упрекнуть, она честно отвечала себе — все! Так в чем же дело?