Ларец - [27]

— Маленькая была ты в Сабурове, и мать твоя уж наверное не цыганка, — ответила Нелли, спешиваясь у коновязи. — Кстати о цыганах. Едва ли кто-то еще нас накормит, придется обедать нынче в этом трактире. Не скажу, чтоб мне это было по душе.

— А куда денешься? — спрыгнув следом, Катя любовно похлопала Роха по шее, а затем уже захлопотала с поводьями. — Все ж таки городище кругом. Вот в лесных харчевнях, сказывают, и впрямь страшно ночевать.

Распахнутые двери низкой постройки зияли, как черный беззубый рот. Нелли глубоко вдохнула и смело шагнула в темноту.

Сквозь маленькие оконца, не стекленные, а затянутые какой-то промасленной дрянью, едва ли можно было разглядеть что-то, кроме нескольких грубых столов и скамей, поэтому поглубже, в углу, горела сальная свеча. Угол был отделен от зала дощатой перегородкою, высотой по пояс человеку, что возился за нею спиной к входу, переставляя на полках посуду. Другая свеча стояла на столе между единственными в этот дневной час посетителями — двумя молодыми дворянами.

Небрежной походкой ступая по утоптанному земляному полу, Нелли приблизилась к ближнему от дверей столу и уселась на скамью. Надо думать, положено ждать, покуда прислуга подойдет и спросит, чего угодно откушать.

Катя, замешкавшаяся у лошадей, вошла за Нелли.

Сроду не доводилось Нелли сиживать за таким грязным столом. Казалось, бурую столешницу никогда не скоблили ножом, как делают это в деревенских домах.

— Лучше каждый раз ночевать в стогу или в лесу, чем в таких местах, — негромко сказала она Кате, с осанкою заправского лакея вставшей за ее спиной.

— В погожую ночь да летом — лучше. Ну как август студеный будет? — так же тихо отозвалась та.

— Здесь наверное клопы и блохи.

— Что подать молодому барину? — осведомился ражий детина с низким лбом, выбравшийся, наконец, из огородки. — Курники, крупеники, подовые нынче удались.

— Принеси курников, да человеку моему погодя еще щей, мне не надо. А главное — чаю.

— Чаю не подаем-с, — детина туповато глянул исподлобья. — Разве узвару или квасу.

— Ну ладно, принеси тогда квасу, светлого. — Нелли нахмурилась.

— Чай подают в заведении на площади, сударь, — оборотился к Нелли один из посетителей. — Там почище и заведена настоящая немецкая урна, которую наши острословы еще называют самоваром. Мне вспомнилося сейчас невольно, как сам я пострадал от местной дикости. Благоволите ли послушать?

Был молодой человек лет восемнадцати и глядел чрезвычайно непринужденно: без камзола, что валялся на лавке, в белой распахнутой сорочке и шитом розанами шелковом жилете, без парика, который успешно заменяли мягкие каштановые волоса, недлинные, но кучерявые, как руно. Румяное, курносое и добродушное лицо его располагало, хотя Нелли пришлось напомнить себе, что она — не дама нынче, следовательно, у молодого человека нету оснований спешно тянуться за верхним платьем.

— Охотно послушаю, сударь, — с улыбкой ответила она.

— Здешний дворянин Алексей Ивелин, — представился тот, подходя к Нелли.

— Роман Сабуров, еду из родительского имения.

— Дело было минувшей зимою. — Ивелин уселся напротив Нелли. — Как единственный наследник престарелой тетушки, что обитает в деревне безвылазно, решился я навестить родственницу. Само собою, клади набрал два возка, в деревне не добудешь ни чтения, ни помады с духами, ни мушек.

— Но о чем-то, однако ж, позабыли? — осведомилась Нелли.

— Ни об едином пустяке! Предусмотрел все, вот Филиппушка не даст соврать! — Ивелин кивнул на своего товарища, что сидел еще за прежним столом, на котором, кроме штофа и посуды, Нелли заметила стаканчик и разбросанные кубики костей. Тот белозубо улыбнулся из темноты: на вид он был годами пятью старше Ивелина. — В том числе запасся и чаем, отменным и дорогим, не сидеть же на сбитнях. Тетушка, зная мои свычаи, велела приказывать повару Сидорке готовить, что мне надобно. «Сидорка лучший кухарь в округе, ты, — говорит, — только скажи ему, голубчик, уж он расстарается лучше не надо». Достаю осьмушку чаю, свари, мол, и подай, как ворочусь из лесу, лес вокруг знатный. Намерзся, ну, думаю, хорошо сейчас напьюсь горяченького! Тем боле, сливки у тетушки на диво. Не успел салфетку взять, несет Сидорка на подносе серебряную миску с каким-то супом. Из-под крышки пар валит и дух луковый. Что за дела, любезной, я чай велел подать! Рассердился, понятно. Чай готов, барин, извольте кушать. Да миску-то и ставит передо мной. А уж как крышку снял, то-то я обомлел, не знаю, смеяться ли, плакать ли. Вообразите, сударь, миска до краев полна чаю, а в нем — петрушка настругана, морковь, лук репчатой. Увидал Сидорка мою физиогномию, повалился в ноги, да как запричитает: прости, батюшка, чуяло сердце-вещун, что перцу надо было больше класть! Мы вить не городские, сроду чаю проклятого не варили!

— Сочиняете, сударь, ей-же-ей, сочиняете! — воскликнула Нелли, отирая слезы. Давно, с последней встречи с Орестом, она так не смеялась.

— Я не сочиняю, а вот один приятель мой сочинитель из столицы клялся сложить о моем курьезе изрядную поэму, — Ивелин ненадолго нахмурился. — Уж не знаю, может, теперь и забудет, коли напомнить некому. Вы бы, сударь, перебирались за наш стол. Не почтите за обиду, что как недорослю могу я предложить Вам не водку, но только компанию.